Читать книгу "За гранью дозволенного - Митч Каллин"

И тем не менее он желал бы, чтобы она однажды поймала его выходящего в полночь из парадной двери или хотя бы отругала по поводу возвращений рано утром — когда он приводил себя в порядок, готовился к утомительному дню преподавания Шекспира. Она могла бы спросить его, где был, потребовать от него ответов, поглядеть на него с подозрением. Тогда, может быть, он обуздал бы свои блуждания — эти всё удлиняющиеся поездки в темноте, которые заводили его дальше и дальше от дома. Но она ни о чём не подозревала, всегда улыбалась, когда он выходил к завтраку.

— Как ты спал?

Он кивал и говорил:

— Хорошо.

— Хочешь апельсиновый сок или яблочный?

Он завидовал её вере в святость их брака, её абсолютному доверию. Никаких жестоких секретов, ничего тайного. Для неё он являлся тем, кем она хотела его видеть: хорошим отцом, простым человеком, неспособным причинить вред себе, или ей, или их детям, тем, кто никогда не вёл себя развратно; он бы никогда, словно эгоист, не отправился в путь без них.

И тем не менее он мог ездить без них, мог причинить вред — не намеренно, конечно. Он не верил, что спираль ведёт вниз, что он подвергает себя серьёзному риску. И тем не менее если это в самом деле было падение, крах, то началось всё в «Гризвуд-Палас», круглосуточном пассаже для взрослых, расположенном в нескольких кварталах от дома. Но даже и тогда это местечко не было тайной для него или для Джулии: дважды они отваживались зайти внутрь с надеждой улучшить свою угасающую сексуальную жизнь, приобрели даже толстый чёрный фаллос и смазку с мятной отдушкой, однако последние новинки в очень малой степени улучшили их занятия любовью.

Когда он вошёл в магазинчик в одну из бессонных ночей — очевидно стесняясь, после многих часов езды он выглядел взъерошенным, — он не представлял, что ещё может там получить, кроме резиновых игрушек, порножурналов и ужасных видеокассет, которые давали на четыре дня. Сначала он не заметил выкрашенной в белый цвет двери, которая вела клиентов в кабинки пассажа — они с Джулией никогда не заходили дальше книжных полок и витрин с товаром. Если бы его не утомила езда, если бы он не был настолько одержим неизменностью и монотонностью своего маршрута (школа, в которой он преподавал, центр города, снова школа, пустыня, возвращение обратно к школе) или если бы он не остановился в круге К на заправке и, скользя взглядом по Парк-авеню, наполняя бензином свой джип, не заметил бы большой неоновой сияющей вывески «Гризвуд-Палас» — он, скорее всего, двинулся бы дальше — по тому же маршруту.

Получилось, что в ту ночь его жизнь изменилась, не то чтобы очевидным образом, не многозначно, но изменилась, сейчас он это понимает; и потратил он на это всего пять долларов в золотых жетонах; белёная дверь открылась в тёмный коридор, по обе стороны которого располагалось шесть кабинок: в каждой кабинке были замок, сиденье, достаточно широкое для двоих, коробка салфеток «Клинекс», урна и многоканальный телевизор, показывающий в основном секс: груди, вагины, пенисы, яички, задницы, раздвинутые ноги — всё, на что мог когда-либо глазеть тридцатичетырехлетний преподаватель английского.

В ту ночь он задержался меньше чем на десять минут. Он не склонился на сиденье и не стал на колени, не переключил пятьдесят восемь каналов, не использовал жетоны; он просто заперся в кабинке, опустил три жетона в засаленную щель и продолжил стоять, как стоял.

Мужчина давно забыл, что конкретно шло по телевизору, когда расстегнул ширинку, но он помнил стремительность своего оргазма, то, как его сперма изверглась густым потоком и заляпала экран. Неожиданно он почувствовал себя сбитым с толку, пристыженным, сожалеющим, потянулся за салфеткой. Хуже того, он начал опасаться, что руководство заведения может каким-то образом отследить тех, кто эякулирует в телевизор, вытащил ещё пачку салфеток, полную горсть, дотошно вытер экран дочиста. Вместо того чтобы бросить салфетки в урну, сунул комок в карман, словно пагубные и разоблачительные улики, и, опустив голову, быстро направился из кабинки, из пассажа, из магазина.

Во время недолгой дороги домой им овладел почти наркотический ступор — его веки ослабели, ноги стали тяжёлыми. Вскоре он уже спал в комнате для гостей, едва ли пошевелившись за ночь хотя бы раз (грудью вниз, подушка сбилась под головой).

Через четыре часа пошевелился — его тело совершенно отдохнуло, ум был оживлён, — воодушевлённый солнечным светом, сияющим сквозь розовые занавески; он не спал так крепко недели, а может быть, и месяцы.

— Доброе утро, — сказал он себе. — Доброе… утро.

Под душем стал насвистывать «Весь день и всю ночь» — песенка всё ещё была с ним, он свистел, когда причёсывался и после того, как почистил зубы, и когда одевался — она оставалась с ним, когда он сбежал вниз за завтраком, и утихла только тогда, когда он вошёл на кухню, наградил поцелуями Джулию, Дэвида и Монику (все трое сидели за столом, поражённые его весельем).

— Кое-кто сегодня в отличной форме, — заметила Джулия детям. — Разве папа не выглядит сегодня счастливым?

Дети закивали, недоуменно глядя на отца, прежде чем вернуться к своим хлебцам.

Как всегда, он был последним, кто сел за стол, и, дожёвывая последний кусок тоста, первым встал, чтобы бежать: ещё один поцелуй детям, ещё один поцелуй Джулии — улыбка и прощание.

— Увидимся вечером, — сказал он, направляясь к парадной двери.

К тому времени, как он добрался до подъездной дорожки, улица вибрировала от движения машин. Потом, скользнув взглядом за рулевое колесо, он снова увидел образы, которые показывали в кабинке пассажа, и с этими сценами, занимающими его мысли, двинулся в торопливое утро, насвистывая, проезжая мимо пригородных домов, таких как его собственный, — эти три или четыре архитектурных проекта с виниловыми полами, которые не нужно натирать, керамической черепицей, дубовыми шкафами, гаражами на две машины, земляными дорожками, похожими на глинобитные. Он всего этого не видел, он был где-то ещё, его разум сосредоточился на телах, ритмически двигавшихся на других телах, гладких потеющих торсах и длинных ногах, охватывающих стройные или мускулистые талии.

Когда он приехал в школу, образы застыли на некоторое время, и он сидел в машине, уже заняв своё место на парковке, не желая выходить наружу, пока не пройдёт эрекция. Он попытался вызвать у себя чувство вины или хотя бы стыд, но это оказалось бесполезно; он не чувствовал себя плохо, как сразу после своего гризвудского оргазма, — на самом деле он чувствовал себя раздражённым, нервным, возбуждённым. Он повторял то, что осознал с тех пор, как стал взрослым: эти миллисекунды, в которые проходил его оргазм, эти интенсивные и скоротечные мгновения были самыми близкими к божественному — хотя минуты после походили на некое унизительное погружение из милости в немилость (всё идёт по кругу: эти постоянные взлёты к самой вершине, которые всегда прерываются падением, словно итог, расплата за достигнутое наслаждение).

Его пальцы суетливо двигались, барабанили по рулевому колесу. На мгновение он попытался вызвать в себе другие образы, что-нибудь ужасное, способное заменить сексуальные сцены перед его глазами: он представил аварию мотоцикла, свидетелем которой он как-то оказался, тело водителя смялось о разбитое вдребезги ветровое стекло; он представил себе фотографии вскрытия Джона Ф. Кеннеди, глаза мёртвого президента широко раскрыты, верх головы — месиво из изорванной плоти и волос; в конце концов он остановился на голоде, на эфиопских детях с раздутыми животами, исхудалыми конечностями, коричневой кожей, искусанной мухами, — это подействовало; он смог вылезти из машины, взобраться по ступенькам, войти в здание.