Читать книгу "Экслибрис - Росс Кинг"

— Тогда, может, она желает продать книги?

— Продать свои книги? — Опять озадаченное молчание. Он нахмурился — и морщины, точно клинопись прорезавшие его лоб и щеки, стали еще глубже. Он снял свою низко надвинутую касторовую шляпу и, обнажив голый череп, пятнистый, как перепелиное яйцо, вытер пот со лба. Наконец, водрузив шляпу обратно своей недоразвитой ручкой, он выдавил из себя какое-то мрачное кудахтанье. — Вообразить такого не могу, сэр. Леди Марчмонт очень любит свои книги.

Это был, вероятно, самый содержательный разговор за все три дня пути. Дальнейшие вопросы либо игнорировались, либо в ответ доносилось традиционное мычание и хмыканье. Больше никаких звуков он не издавал, не считая замогильного храпа, который не давал мне спать и в нашу первую ночь в Багшоте, и во вторую — в Шафтсбери.

Мы продвигались вперед безумно медленно, просто с черепашьей скоростью. Мне, коренному горожанину, привыкшему к городскому дыму и суете, к стремительному движению толпы и вращению железных колес, наше неторопливое передвижение по сельской местности, по пустующим вересковым низинам и крошечным безымянным селениям, казалось почти невыносимым. Но угрюмый Гринлиф явно не собирался прибавить ходу. Он торчал как столб на своем кучерском месте, и милю за милей поводья свободно болтались в его руках, а кнут покачивался между колен, точно рыболовная удочка над форелевой речкой. А теперь, после Крэмптон-Магна, еще и дорога вовсе испортилась. Этот последний этап нашего путешествия длился целый час, хотя проехали мы всего одну или две мили. Похоже, сюда годами никто не заглядывал. Кое-где высокая трава полностью скрывала дорогу; то левая колея становилась значительно глубже правой, то наоборот, а местами обе они были завалены довольно крупными камнями. Ветви деревьев шелестели по крыше кареты, а неподстриженные живые изгороди из бука и колючего кустарника царапали бока. Нам постоянно грозила опасность перевернуться. Но вот наконец, после того как карета протиснулась через второй каменный мост, Гринлиф натянул поводья и отложил в сторону кнут.

— Понтифик-Холл, — пробормотал он себе под нос.

Я высунулся из окна, и на мгновение меня ослепили пылающие мазки, окрасившие склон неба. Сначала я ничего не заметил, кроме монументальной арки, на замковом камне которой с трудом смог разглядеть несколько высеченных букв: L TE A S RIT M N T.

Подняв правую руку, я прикрыл глаза от закатных лучей. Гринлиф, причмокивая, погонял лошадей, которые опустили головы и устало продвигались вперед, помахивая хвостами и хрустя копытами по гравию, и уже через несколько ярдов вышли на грунтовую дорожку. Резная надпись — затененная, оплетенная плющом и покрытая мшистыми проплешинами горчичного и черного мха — по-прежнему плохо читалась, хотя теперь можно было разобрать еще несколько букв: LITE A S RIPT M NET.

Одна из лошадей фыркнула, шарахнулась в сторону, словно отказываясь входить в ворота, и встала на дыбы. Гринлиф дернул поводья и громко выругался. Мы въехали под тенистый арочный свод, и огромный особняк вдруг появился на горизонте. Опустив руку, я высунулся в маленькое оконце кареты.

В течение последних нескольких дней я мысленно пытался представить себе Понтифик-Холл, но ни одна из моих воображаемых картин не выдерживала сравнения с видом этого здания, обрамленного, точно картина, массивными столпами арки. Оно возвышалось за обширным зеленым газоном, который перерезала желтая дуга подъездной дороги, обсаженная с двух сторон рядами лип. Этот газон, волнообразно опускаясь и вздымаясь, подходил к массивному, траченному временем кирпичному фасаду, разделенному четырьмя гигантскими пилястрами. Между ними симметрично располагались восемь окон. Низкое солнце подчеркивало темные силуэты медного флюгера и шести цилиндрических каминных труб.

Карета продвинулась вперед еще на несколько футов, звякнули постромки. Так же неожиданно, как первый раз, картина вдруг преобразилась. Солнце, почти скрывшееся за коньком крыши, вдруг представило все в ином свете. Луг, как внезапно увидел я, зарос сорняками и был весь в рытвинах — как и подъездная дорога, испещренная какими-то давними ямами и возвышающимися рядом земляными пирамидами. Многие липы зачахли и сбросили листву, а от остальных деревьев и вовсе остались лишь короткие обрубки. Да и самому дому, протянувшему к нам длинную тень, жилось не лучше. Весь фасад покрылся щербинами, оконные рамы треснули, каменные водосточные желоба разрушились. Пустующие оконные проемы наскоро закрыли соломой и клочками ткани; в одно из окон даже забрался толстый ствол плюща. Сломанные солнечные часы, высохший фонтан, заросший тиной пруд, неухоженный цветник — все довершало картину разорения. Флюгер, когда мы подъехали чуть ближе, полыхнул угрожающим блеском. Мои надежды, только было ожившие и посветлевшие, вновь исчезли.

Одна из лошадей опять заржала и уклонилась в сторону. Гринлиф резко дернул поводья и издал очередной резкий окрик. Еще пара неохотных шагов по посыпанной гравием дорожке — и нас проглотила арка. В последний момент перед тем, как она накрыла наши головы, я взглянул вверх на клинчатые кирпичи свода и венчающий его замковый камень: LITERA SCRIPTA MANET.[2]

Десять минут спустя я уже стоял в центре огромной комнаты, в которую свет проникал лишь через разбитое окно, выходившее на заросший цветник, за которым, в свою очередь, располагались растрескавшийся фонтан и сломанные солнечные часы.

— Не соблаговолите ли подождать здесь, сэр, — произнес Гринлиф.

Пещерный полумрак особняка огласился глухими звуками его шагов, он поднялся по скрипучей лестнице и прошел по второму этажу, над моей головой. Мне показалось, я расслышал какой-то разговор и другие шаги — более легкие.

Время шло. Постепенно глаза мои привыкли к сумрачному освещению. Присесть в этой комнате, похоже, было не на что. Я гадал: знак ли это пренебрежительного отношения ко мне или подобное странное гостеприимство — оставлять человека в одиночестве в полутемной комнате — в обычае у титулованных особ. Видя полуразрушенное состояние Понтифик-Холла, я решил было, что это несчастное поместье в числе других подверглось разграблению войсками Кромвеля во время Гражданской войны. Мне не нравился Кромвель с его пуританами — шайка иконоборцев и уничтожителей книг. Но и к нашим надменным аристократам особой любовью я не пылал, поэтому меня развлекали сообщения в наших новостных листках о буйствах подмастерий, которые, обстреляв их великолепные родовые гнезда пушечными ядрами и крупной картечью, выпроваживали благородных неженок в поля, дабы затем свободно порезвиться в их винных погребах и содрать золотые украшения с дверей и карет. Должно быть, думал я, некогда величественный Понтифик-Холл подвергся, наряду с многими другими особняками, такому же уничижению.

Половица скрипнула под моим башмаком, когда я повернулся и пошел прочь от окна. Затем носок моей косолапой ноги за что-то зацепился. Приглядевшись, я заметил пухлый, распластанный на полу фолиант, его страницы трепетали от дуновений ветерка, проникавшего сквозь разбитое окно. Рядом с ним, дополняя картину беспорядка, валялись квадрант, маленькая зрительная труба в проржавевшей оправе и еще несколько инструментов менее определенного назначения. Среди них я заметил с полдюжины старых карт, сильно помятых и с завернутыми уголками. В таком тусклом свете невозможно было узнать ни береговые линии, ни предположительные очертания материков.