Читать книгу "Счастье по контракту - Джорджет Хейер"

– Понимая, что лишь откровенность пойдет ему на пользу, Адам сказал:

– Не знаю, что она могла тебе сказать, Лидия, но ты обяжешь меня, если забудешь об этом. Между нами действительно возникла привязанность, но мы никогда не были помолвлены. Я еще не наведывался на Маунт-стрит, но, конечно, должен это сделать, когда вернусь в город. Вот, собственно, и все, что можно сказать!

– Ты имеешь в виду, что лорд Оверсли не позволит Джулии выйти за тебя теперь, когда ты разорен? – спросила она.

– Он был бы очень плохим отцом, если бы позволил, – ответил он настолько бодро, насколько мог.

– Ну, я думаю, это ужасно несправедливо! – заявила Лидия. – Мало того что ты обязан выплатить долги папы, к которым не имеешь никакого отношения, так ты еще и должен отказаться от Джулии! Все свалилось на тебя, а ты виноват меньше, чем любой из нас! Мама считает, что жалеть нужно ее, но это вздор, – и ты можешь глядеть как угодно неодобрительно, Адам, но это вздор! На самом деле, ты – единственный из нас, кого нисколько не жалеют! Мама получит свою вдовью долю имущества, Шарлотта выйдет замуж за Ламберта, а я теперь вполне утвердилась в мысли выйти замуж за человека с состоянием. – Она тепло улыбнулась ему. – Естественно, такой шаг был бы в высшей степени неприятен для тебя или для Шарлотты, если бы вам пришлось это сделать, но я буду не против, уверяю тебя! Ты должен знать, что мне… мне неведомы нежные чувства. Разве что, – добавила она менее возвышенным стилем, – я влюбилась в одного лакея, когда мне было двенадцать, но это была непродолжительная страсть, не говоря уже о том, что совсем нежелательная, так что нам не нужно принимать ее в расчет. Кстати, Адам, ты знаком с каким-нибудь богатым пожилым джентльменом?

– Боюсь, что нет. А если бы и был знаком, то скрыл бы его от тебя! Я скорее предпочел бы лишиться Фонтли, чем смотрел бы, как ты жертвуешь собой ради его спасения, и, хотя ты еще не любила, само собой разумеется, что однажды ты можешь полюбить, и какой тогда это будет тоской для тебя – быть связанной с богатым старым джентльменом!

– Да, – согласилась она, – но, я считаю, нужно быть готовой на жертвы ради своей семьи. И в конце концов, он может умереть к тому времени!

– Совершенно верно! А если доживет – хотя я вовсе не думаю, что доживет! – мы всегда сможем прикончить его с помощью пузырька какого-нибудь медленно действующего яда.

Эта мысль настолько пришлась по душе Лидии, что она расхохоталась; но в этот неподходящий момент дверь открылась и, опершись на руку своей старшей дочери, вошла леди Линтон, волоча за собой ярды отделанного черными кружевами траурного крепа. Она помедлила на пороге, проговорив слабым дрожащим голосом:

– Смеетесь, мои дорогие? Шарлотта, которая была столь же добра, сколь и красива, сказала:

– До чего радостно было это слышать! Лидии всегда удавалось рассмешить дорогого Адама, даже когда ему было больно, правда, мама?

– Я рада узнать, что в Фонтли есть кто-то, способный смеяться в этот момент, – сказала леди Линтон.

Ничто ни в ее голосе, ни в выражении лица не подтвердило достоверности этого утверждения, но никто из ее дорогих не рискнул к этому придраться. Завершив разгром виновной стороны горестным вздохом, она позволила Шарлотте подвести себе к дивану и опустилась на него. Шарлотта приладила подушку у матери за головой, поставила табуретку ей под ноги и вернулась к креслу по другую сторону широкого камина, устремив, пока она усаживалась, тревожно-вопросительный взгляд на своего брата. Между ними было заметно сильное сходство. Оба напоминали свою мать, в отличие от более крупной и темноволосой Лидии, которая пошла в отца. Леди Линтон часто повторяла, что Шарлотта – копия ее Самой прежней. Хотя тонкая красота вдовы и поблекла со временем, а домашние невзгоды придали брюзгливое выражение ее классическим чертам, она все еще была привлекательной женщиной.

– Насколько я понимаю, – проговорила она, – этот человек уехал. Наверное, я могла бы надеяться, что он сочтет необходимым попрощаться со мной. Но, как вижу, без сомнения, я должна привыкать к тому, что со мной обращаются как с человеком совершенно незначительным.

– Боюсь, должен взять вину за этот промах на себя, мама, – сказал Адам. – Уиммеринг жаждал засвидетельствовать тебе свое почтение перед отъездом, но я не позволил, зная, что ты лежишь в постели. Он попросил меня передать его извинения.

– Я только рада, что была избавлена от необходимости видеть его снова, – заявила ее светлость несколько невпопад. – Он никогда мне не нравился, никогда! И ничто не разубедит меня в том, что наши несчастья вызваны тем, как он вел дела вашего бедного отца!

Снова вмешалась Шарлотта:

– Можно нам узнать, как обстоят дела, Адам? Нам кажется, что они не могут быть хуже, чем мы это предполагаем, правда, мама? Едва ли это способно стать для нас шоком, даже если мы совершенно разорены!

– Ничто не может стать шоком для меня, – сказала спокойно ее родительница. – После всего, что я пережила, я привыкла к катастрофам. И лишь желаю знать, когда мне готовиться к тому моменту, когда будет продана крыша над моей головой.

– Я не сделаю этого, обещаю тебе, мама, – ответил Адам. – На самом деле я надеюсь, что ты по крайней мере сможешь жить в сносных условиях, даже если никто из нас не сможет остаться в Фонтли.

Шарлотта спросила запинающимся голосом:

– Фонтли должно быть продано? И уже ничего нельзя сделать, чтобы его спасти?

. Адам смотрел потупившись на тлеющие поленья в камине и ответил лишь слабым покачиванием головы. Слезы навернулись на глаза сестры, но прежде, чем они успели пролиться, Лидия отвлекла внимание Шарлотты, бесстрастно сообщив, что, похоже, у мамы случилась судорога.

Вид вдовы определенно внушал тревогу. Когда смоченная нашатырным спиртом вата была принесена ее младшей дочерью и поднесена к ее носу, она смогла приподнять голову от подушки и произнести мужественным, но слабеющим голосом;

– Спасибо, мои дорогие! Прошу вас, не придавайте этому значения! Это пустяк – просто волнение, вызванное столь ужасными известиями, сразило меня настолько!.. Ты так долго был гостем в своем доме, дорогой Адам, что просто не мог знать, как ужасно истрепаны мои бедные нервы!

– Ты должна простить меня, мама, я действительно вовсе не намеревался тебя расстраивать, – сожалел Адам. – Мне казалось жестоким скрывать от тебя то, что ты рано или поздно все равно узнала бы.

– Без сомнения, ты поступил так, как считал правильным, мой дорогой сын. Мой первенец! – сказала вдова, протягивая к нему тонкую руку. – Но если бы твой брат был жив, он бы понял, какой это сокрушительный удар для меня! Ах, бедный мой Стивен! Всегда такой рассудительный, чувствующий все в точности так же, как я!

Поскольку жизнь ее второго ребенка, оборвавшаяся, когда он еще был в Оксфорде, была отмечена высокомерным пренебрежением к любым другим соображениям, кроме непосредственно касающихся его самого, это восклицание заставило ее оставшихся в живых детей обменяться красноречивыми взглядами.