Читать книгу "Век Людовика XIV - Уильям Джеймс Дюрант"

Он с готовностью воспринял итальянское искусство и любовь, а затем испанскую набожность и гордость; в последние годы жизни он гораздо больше походил на своего деда по материнской линии, Филиппа III Испанского, чем на своего деда по отцовской линии, Генриха IV Французского.

При рождении (5 сентября 1638 года) его назвали Дьедонне, Богом данный; возможно, французы не могли поверить, что Людовик XIII действительно достиг родительских прав без божественной помощи. Отчуждение между отцом и матерью, ранняя смерть отца и затянувшиеся беспорядки Фронды негативно сказались на развитии мальчика. В борьбе Анны и Мазарина за сохранение власти Луи часто оставался без внимания; порой, в те не королевские дни, он познал бедность в поношенном платье и скудной пище. Казалось, никто не заботился о его образовании, а когда воспитатели брали его под руку, они старались убедить его, что вся Франция — его вотчина, которой он будет править по божественному праву, не неся никакой ответственности, кроме как перед Богом. Его мать нашла время, чтобы обучить его католической доктрине и набожности, которые вернутся к нему с новой силой, когда страсть угаснет, а слава иссякнет. Сен-Симон уверяет, что Людовика «почти не учили читать и писать, и он оставался настолько невежественным, что самые известные исторические и другие факты были ему совершенно неизвестны». 16-Но это, скорее всего, одно из яростных преувеличений герцога. Конечно, Луи не проявлял особого вкуса к книгам, хотя его покровительство писателям и дружба с Мольером, Буало и Расином свидетельствуют об искренней признательности литературе. Позже он сожалел, что так поздно пришел к изучению истории. «Знание великих событий, происходивших в мире на протяжении многих веков и усвоенных твердыми и деятельными умами, — писал он, — послужит укреплению разума во всех важных рассуждениях». 17 Его мать старалась сформировать в нем не только хорошие манеры, но и чувство чести и рыцарства, и многое из этого осталось в нем, запятнанное безрассудной волей к власти. Он был серьезным и покорным юношей, очевидно, слишком хорошим для управления государством, но Мазарин заявил, что в Людовике «есть все, чтобы сделать четырех королей и благородного человека». 18

7 сентября 1651 года Джон Эвелин из парижской квартиры Томаса Гоббса наблюдал за процессией, провожавшей тринадцатилетнего монарха на церемонию, которая должна была ознаменовать окончание его несовершеннолетия. «Юный Аполлон», — описывал его англичанин. Он почти всю дорогу шел со шляпой в руке, приветствуя дам и аплодирующих, которые наполняли окна своей красотой, а воздух — «Vive le Roi!». 19 Людовик мог бы передать всю полноту власти Мазарину, но он уважал обходительную находчивость своего министра и позволил ему держать бразды правления еще девять лет. Тем не менее, когда кардинал умер, он признался: «Я не знаю, что бы я сделал, если бы он прожил еще долго». 20 После смерти Мазарина главы департаментов явились к Людовику и спросили, к кому отныне им следует обращаться за указаниями. Он ответил с решительной простотой: «Ко мне». 21 С этого дня (9 марта 1661 года) по 1 сентября 1715 года он управлял Францией. Народ плакал от радости, что теперь, впервые за полвека, у него есть действующий король.

Они превозносили его внешность. Увидев его в 1660 году, Жан де Лафонтен, человек, которого нелегко было обмануть, воскликнул: «Как вы думаете, много ли в мире королей с такой прекрасной фигурой и внешностью? Я так не думаю, и когда я вижу его, мне кажется, что я вижу саму Великую Марию собственной персоной». 22 Его рост составлял всего пять футов пять дюймов, но из-за власти он казался выше. Хорошо сложенный, крепкий, хороший наездник и танцор, искусный жонглер и увлекательный рассказчик, он обладал именно тем сочетанием, которое способно вскружить голову женщине и открыть ее сердце. Сен-Симон, который недолюбливал его, писал: «Если бы он был просто частным лицом, он бы создал такой же хаос в своих любовных делах». 23 И этот герцог (который никогда не мог простить Людовику, что тот не позволял герцогам править), признал королевскую учтивость, которая теперь стала школой для двора, через двор — для Франции, а через Францию — для Европы:

Никогда человек не дарил с большей милостью, чем Людовик XIV, и не увеличивал таким образом ценность своих благ. От него никогда не ускользали неблаговидные слова; а если ему приходилось порицать, делать выговор или исправлять, что случалось редко, то почти всегда с добром, никогда, за исключением одного случая…, с гневом или суровостью. Никогда не было человека, который был бы так естественно вежлив. По отношению к женщинам его вежливость не имела аналогов. Он никогда не проходил мимо самой скромной девушки, не приподняв шляпу, даже перед горничными, которых он знал как таковых. Если он приставал к дамам, то не прикрывался, пока не уходил от них. 24

Его ум был не так хорош, как манеры. Он почти сравнялся с Наполеоном в проницательности суждений о людях, но ему не хватало философского интеллекта Цезаря или гуманной и дальновидной государственной мудрости Августа. «У него не было ничего, кроме здравого смысла, — говорил Сент-Бёв, — но он обладал большим его количеством». 25 и, возможно, это лучше, чем интеллект. Послушайте Сен-Симона: «Он был благоразумен, умерен, сдержан, владел своими движениями и языком». 26 «У него была душа больше, чем ум», — говорит Монтескье, 27 а сила внимания и воли в годы его расцвета компенсировала ограниченность его идей. Мы знаем его недостатки главным образом по второму периоду его правления (1683–1715), когда фанатизм сузил его, а успех и лесть испортили его. Тогда мы увидим его тщеславным, как актер, и гордым, как памятник, хотя часть этой гордости, возможно, была напускной, а часть — обусловлена его представлением о своей должности. Если он «играл роль» Великого Монаха, то, возможно, считал это необходимым для техники правления и поддержания порядка; должен был существовать центр власти, и эта власть должна была быть подкреплена помпой и церемониями. «Мне кажется, — говорил он своему сыну, — что мы должны быть одновременно скромны сами и горды тем местом, которое занимаем». 28 Но он редко достигал смирения — разве что однажды, когда не обиделся на то, что Буало поправил его в вопросах литературного вкуса. В своих мемуарах он с большим спокойствием размышлял о собственных достоинствах. Главной из них, по его мнению, была любовь к славе; он «предпочитал всем вещам, — говорил он, — и самой жизни,