Читать книгу "Ален Бадью об Алене Бадью - Ален Бадью"

в рамках мира и согласно законам последнего. А организация последствий сообразно с законами мира – это созидание истины, а затем и критериев этой истины, истины одновременно имманентной и исключительной. Но все это может произойти лишь на основе новой субъективности, которая действует именно с прицелом на последствия. Поэтому субъект является верным тогда, когда он работает ради какой-нибудь истины, а она может быть любой – истиной любви, науки, искусства или политики.

В любви «субъекта» легко узнать, потому что субъект здесь понимается почти в обыденном смысле, как индивидуальный субъект, который попросту становится «двумя», вместо того чтобы оставаться «одним», то есть он сам изменяет себя так, что становится не «одним», а «двумя», он экспериментирует и конструирует мир исходя из различия, а не из самого себя. Я часто привожу в пример любовь, потому что [она] всем понятна или, по меньшей мере, хотя бы знакома, потому что к ней сегодня относятся скептически. По крайней мере, слышали про любовь все. Ясно, что в политике очень часто субъектом выступает какая-нибудь организация, которая присваивает значимое общественное событие, чтобы переизобрести свое собственное существование и устремиться к обществу равенства, лишенному иерархии и тех ужасных проявлений неравенства, которые свойственны сегодняшнему миру.

Имя «верность» поэтому до известной степени обозначает последовательность и постоянство субъекта. И если этого не происходит, если все внезапно обрывается или кончается, если истина брошена в определенном состоянии – ведь очевидно, что существует такое состояние истины, которое связано с непреклонной верностью, – все же мы по-прежнему имеем дело с созиданием истины, пускай и прерванным, не доведенным до конца, таким, к которому впоследствии предстоит вернуться в ходе того, что я прозвал «воскрешением истин». Поэтому верность может быть разной: есть те, кто любит друг друга до самой смерти, в чем мы имеем пример достигающей своего максимума верности. Но есть и довольно скоротечные формы политического опыта, которые тем не менее становятся для будущих поколений ориентирами в вопросах истины. Типичным примером тут является Парижская коммуна, которая просуществовала всего два месяца в 1871 году. При этом и само ее появление, и предложенные ею проекты задали политическую парадигму.

Понятно, что верным является тот субъект, который реагирует на событие строго положительно. Дело не в том, что он попросту нахваливает все вокруг, а в том, что он заявляет: «Я за это возьмусь». Есть и «реактивный» тип субъекта, который прекрасно понимает, что происходит, но он предпочитает в это не ввязываться и даже, по мере возможности, старается сделать так, чтобы никто не ввязывался, ведь он стремится законсервировать устоявшиеся порядки. И наконец, есть «темный» субъект, который прямо отрицает, будто что-то произошло, он ниспровергает всякую верность как вредный и лживый миф. Реактивный субъект не отрицает, что нечто имело место, он признает, что нечто могло произойти, но он говорит: «Лучше с этим не связываться». В области политики разница очевидна: темный субъект, разумеется, будет обеспокоен тем, что существуют люди, которые утверждают, будто что-то произошло, потому как сам-то он убежден, что решительно ничего не произошло. Вот так, в общих чертах, выглядят три типа субъективности с точки зрения их отношения к событию.

IV. История философии: от Платона до Витгенштейна

Парменид, Декарт, Спиноза, Кант, Гегель… «Классическая» история философии имеет большое значение для ваших работ. Вы, к примеру, только что упомянули Платона, он же фигурирует в вашем «Манифесте философии». Не могли бы вы еще раз прояснить, почему для вас Платон – первый великий философ?

Что касается Платона как первого философа, я бы сказал, что он был первым, кто стал философом в полном смысле, то есть он был первым, кто по-настоящему, ясно и последовательно соотнес себя с четырьмя условиями [философии]. Я только что упоминал его в связи с темой любви: он ясно объясняет, что тот, кто не любил, не может быть философом, и он посвящает этому вопросу целый диалог под названием «Пир», и продвигается в этом вопросе довольно далеко, потому что там он затрагивает проблему различия влечения и любви, а кроме того, развивает подход, согласно которому созидание любовной истины всегда означает сублимацию сексуальности, а не ее исчезновение. «Платонической» называют такую любовь, при которой, грубо выражаясь, не трахаются, – но такое определение совершенно неверное, Платон вовсе не это имел в виду. Наоборот, он много внимания уделяет вопросу влечения, весь диалог построен вокруг вопроса, ляжет ли Сократ с Алкивиадом или нет. Алкивиад ведь сразу же сообщает о своем сексуальном влечении. А значит, дело не в этом, а в том, чтобы понять, какую форму должна принять верность в любви, чтобы мы стали при этом свидетелями возникновения универсальной ценности, а это вовсе не исключает сексуальности. Вопрос не в том, учитывается ли сексуальность или нет; вопрос в том, любовь ли тут или просто интрижка, а в конечном счете: любовь или попросту действие влечения, то есть вопрос в том, каким образом желание может стать частью любви.

И разумеется, Платон считал себя обусловленным математикой. Это общепризнанный факт. Высказывают даже мнение, что он был экспериментатором от математики в ту пору, когда происходило существенное ее преобразование, в частности благодаря Евдоксу. Особенно мне нравится в его диалоге «Менон» тот факт, что ценность математики он доказывает в беседе с рабом, то есть он обращается к персонажу, который занимает низшие ступени социальной иерархии, желая тем самым показать, что даже вот этот персонаж с самых низов социальной иерархии может быть причастным к тому универсальному, на которое способно человечество. И действительно, рабу удается понять доказательство чрезвычайно сложной по меркам той эпохи теоремы, теоремы об иррациональности диагонали квадрата. И это доказательство в определенном смысле призвано эффектно продемонстрировать, что речь идет о важной, предназначенной для всех людей истине. И это интересно, ведь тут видна политическая добродетель в широком смысле.

Разумеется, политике Платон уделяет много внимания: политику греки считали делом чрезвычайно важным, и он неустанно пытается понять, какой может быть политика по ту сторону демократии, имею в виду его исследования военной олигархии, затем плутократии и мира богатых, а в конце – демократии. Демократия же, как ему удалось хорошо показать, неизбежно заканчивает как тирания. И вот после того, когда он проанализировал все это, то есть, фактически, все политические системы, которые в норме возникают в нашем мире, испытывая на себе его детерминирующее действие, он призовет к тому, что я называю «пятой политикой», к той политике, которой он не дает названия. Даже удивительно, что у нее нет собственного названия, ведь она является самой политикой, политикой как истиной. И что мы находим