Читать книгу "Метель - Мари Вентрас"

может, там заводилой была как раз девка? Она же совсем ку-ку, могла отправиться куда угодно, хоть к себе домой на Юг. Легче приучить обезьяну жить на Крайнем Севере. Чего он ее притащил, понять не могу. Обычно-то у него голова соображает. Он здешний парень, а не один из тех городских дебилов, что летом приезжают сюда шататься по дорогам, для «единения с природой», как они говорят, в черепаховых очочках, с бесполезным навигатором, — закатают штаны, как будто на рыбалку отправились и комаров в помине нет. У нас тут никто не думает, как он выглядит, народ одевается не для красоты, а чтобы не отморозить яйца и чтобы не пришлось потом отрезать замерзшие пальцы на ногах. А ведь такое случается, как ни бережешься, например с Мозесом, у которого остался один палец на левой ноге, или с Хэнсоном-шведом, который, кстати, к Швеции вообще не имеет никакого отношения, тот лишился двух пальцев на руке: бензопила чихнула и выскочила из замерзших рук. Здесь не ждут, пока все пальцы отмерзнут, начинают чесаться заранее. Со мной такого не случится, я же не дурак. По крайней мере, вряд ли полез бы сам на улицу искать мальчишку и психованную девку. Хотя я тут вообще ни при чем. Это она наломала дров, а больше всего — Бенедикт. Он шагает впереди, весь сгорбившись, и сразу ясно: бедняга и сам все понимает.

Бесс

Я же знаю, что они считают меня чокнутой, даже Бенедикт. Иногда я слышу, как они смеются, когда я выхожу из комнаты или иду наверх спать. Я слышу, что говорит обо мне Коул и как Бенедикт молчит и ничего не отвечает; я изо всех сил цепляюсь за перила лестницы, чтобы не упасть, я сжимаю их так, что белеют костяшки пальцев. Я знаю, что кажусь им сумасшедшей, но я не всегда была такой. В детстве я была только чуть-чуть странной, и папа говорил, что это моя изюминка. Он говорил, что для жизни это плюс и что люди меня всегда будут помнить и замечать. Но когда не стало Кассандры, я не сумела правильно отреагировать. Я не знала, что положено делать в таком случае. Думаю, никто не знает, как себя вести. Нет учебника, где написано, что надо говорить, с каким лицом ходить, как соответствовать ожиданиям людей. Я видела, что они смотрят на меня как-то странно, потому что даже в день похорон я выглядела как всегда. На мне была любимая желтая футболка с головой Джима Моррисона в светлом парике, ей эта футболка нравилась больше всего, а я не давала ее надевать. Я бы отдала что угодно, лишь бы она снова смогла попросить у меня эту футболку, я бы отдала ей ее насовсем, и эту футболку, и вообще все, что она ни пожелает. Вот почему я в тот день надела ее, а не черную одежду, которая не имела никакого отношения ни к Кассандре, ни к ее памяти. Никто этого не понял. Никто не понял, что у меня в душе пробита дыра, что из нее выходит воздух. Я не знала, что делать с этой дырой, поэтому вела себя так, будто ничего страшного не произошло. Только дурак мог не увидеть правды, но они повелись. Взрослые иногда так слепы. Вряд ли я и вправду спятила, по крайней мере не сильнее, чем здешние мужики, которые по собственной воле живут в аду и даже считают его классным местом для жизни. Придурок Коул, который считает себя хитрее обезьяны, а сам сидит сиднем в этой дыре, простор тут огромный, а все равно дыра. Он явно не прижился в городе, хотя там тоже надо уметь постоять за себя, только иначе. Или Клиффорд, который не говорит ни слова, но смотрит на меня таким взглядом, который я хорошо знаю, смотрит так, что кровь стынет в жилах, смотрит так, словно от жизни в лесу он и сам сделался зверем. И Фриман — я даже имени его не знаю, — который приехал сюда жить на пенсии, хотя на вид он крепче и разумней всех прочих. Как тут разобраться. Наверно, они любят природу, любят волю и простор, как будто воля и простор — это какое-то заклинание, которое все меняет, как по волшебству. Простора в мире сколько угодно, и не обязательно при этом подыхать со скуки. Мне всегда нравилась толпа. Я никогда не чувствовала себя потерянной среди людей, я была как рыба в косяке рыб. Люди шли мимо, а я гадала, нет ли среди них, вот прямо тут, сейчас, того, кто убил ее, в той самой каскетке «Лейкерс», надвинутой на глаза, и одновременно присматривалась к идущим человеческим фигурам, выискивая ту, к которой его потянет, — маленькую, легкую и хрупкую, которую легко схватить и легко сломать.

Бенедикт

Я стараюсь ничего не пропустить. Волокна одежды, оброненная вещь, ветка, сломанная на высоте человеческого роста, примятая почва… но из-за вьюги ничего толком не разглядеть. Иногда ветер вдруг стихает. Снежная взвесь оседает на землю, как перья из вспоротой подушки, и я почти могу оглядеться вокруг, но это всегда ненадолго. Папа говорил, что еще хуже самой бури тот момент, когда все замирает и ты как будто оказываешься в глазу циклона и снова начинаешь надеяться, но передышка продлится недолго: скоро снова начнется борьба за жизнь. Втянуть голову в плечи, проклиная тебя за то, что слишком тепло оделся и весь вспотел под курткой. Взмокнешь от пота, а потом окоченеешь или потеряешь столько жидкости, что прямо будешь глотать снег. Когда удается разглядеть впереди что-то дальше пяти метров, я снова высматриваю фигуры мальчика или Бесс. Бесс с ее вызывающим видом, вечно задранным вверх подбородком, будто чтобы казаться выше, чем она есть на самом деле. Больше всего людей раздражает этот ее напускной вид — наплевательский, независимый, будто ей все нипочем. Хотя сама по себе она даже привлекательная, даже красивая — смуглая, рыжеволосая, только характер вредный, мне никогда не понять, что у нее на уме. Мне казалось, все равно выйдет что-нибудь хорошее, ведь она образованная и гораздо ученей, чем все, кто живет у нас в округе; ну, это-то немудрено, вдобавок ей самой хотелось сняться с места. Я искал кого-нибудь для малыша, чтоб человек помогал мне и занимался с ним учебой, но