Читать книгу "Красота и уродство. Беседы об искусстве и реальности - Митрополит Антоний (Блум)"

по крайней мере, привести некоторые примеры того, как смысл может присутствовать во всем: в наших словах, в жестах, в звуках, которые мы произносим, в тоне, который мы выбираем, когда говорим, потому что огромное значение имеет то, как мы произносим слово или фразу: с теплотой в нашем голосе, в нашем сердце или с жесткостью.

Таким же способом выражения может стать и движение, в каком-то смысле это даже более простой способ: все вы знаете, как много может быть сказано через самые разные виды и формы танца, лишь бы танец был основан на внутреннем опыте, когда он передает какой-то смысл, а не просто представляет собой физические упражнения, созданные искусственно. Наиболее совершенно это можно выразить словами святого Исаака Сирина, пустынника VI века, подвижника, который говорит, что вечное занятие ангелов на небесах – это танец, потому что танец представляет собой полноту созерцательного молчания, в нем есть совершенное выражение того внутреннего опыта, который невозможно выразить словами и можно передать только в молчаливом движении танца[12].

Мне кажется, я привел уже достаточно примеров, чтобы показать, что в любых видах искусства, к которым мы обращаемся, – в поэзии и в прозе, в живописи, в архитектуре, в музыке – всегда присутствует смысл, который, осознанно или нет, вкладывается в произведение и который мы воспринимаем. Когда я говорю «осознанно или неосознанно», я имею в виду вот что. В одном из своих писем Данте говорит о своей «Божественной комедии»: «Целое задумано не ради созерцания, а ради действия; цель целого и части – вырвать живущих в этой жизни из состояния бедствия и привести к состоянию счастья»[13]. Здесь мы видим четко осознанную цель, мы видим, что он писал не от полноты сердца или от того, что он видел эти образы в своем воображении. Он писал, потому что чувствовал состояние бедствия, смертельную опасность, в которой находится человечество вследствие своей отделенности от Бога, полного непонимания себя и того пути, который оно выбирает, и это был крик души, предостережение, это были образы, которые относились к конкретным ситуациям или к конкретным людям, но которые он так обобщил, чтобы каждый мог в той или иной сцене, в том или ином персонаже узнать что-то из своей жизни и услышать это предостережение.

Излишне говорить, что такую же цель ставили перед собой авторы Евангелий, когда писали о Христе. Они создавали не биографию, не воспоминания, не учебник морали, но, по словам св. Иоанна Богослова, писали, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий, и, веруя, имели жизнь во имя Его[14].

Итак, какой бы ни был замысел автора, он нам передается. Но в произведениях искусства есть очень много того, что доходит до нас порой независимо от замысла автора. Это крик души, какое-то движение, образ, который не был задуман как урок, поучение, притча, аллегория, он исходит изнутри как потребность. Он выражен в словах, в движении, в линиях и красках, в звуке или в молчании, потому что таково внутреннее состояние души поэта, творца, в какой бы области он ни творил, что он не может не передать это. И возможно, чаще всего именно так создаются произведения искусства. Очень многие поэты, художники, композиторы создают свои произведения, а потом, глядя на них, заново открывают то, что они сами создали. Я могу дать вам пример из личного опыта, который не связан с художественными вершинами поэзии.

Около тридцати лет назад ко мне явился молодой человек с каким-то крупным, плоским квадратным предметом, завернутым в газету, под мышкой. Я его никогда раньше не видел, поэтому я поздоровался с ним и стал ждать, что он мне скажет. Он сказал: «Я проходил юнгианский анализ, и в какой-то момент мой психолог почувствовал, что мне нужно начать рисовать. Я нарисовал картину на холсте, но ни я, ни он не смогли понять, что она означает. Я пошел тогда к своей знакомой, очень мудрой и доброй пожилой женщине, которая меня знает, и попросил ее помочь мне. Она, даже не взглянув на картину, сказала мне: „Сходи к отцу Антонию“». Не знаю, выразилась ли она именно так, но мне он передал такие слова: «Он такой же сумасшедший, как и ты, и, может быть, он поймет, что ты нарисовал».

Это стало началом общения, которое продолжалось достаточно долго. Его картина была удивительно интересной: совершенно черный фон, на котором в углу виднелась всего одна красивая голубая точка. Сначала я ничего в ней не увидел. Тогда я попросил его оставить картину у меня, надеясь, что она приоткроет свой смысл. В течение трех или четырех дней я был в своей комнате, я встречался с людьми, общался с ними, глядя на картину, которая висела напротив. Постепенно я заметил, что фон не черный, а темно-зеленый и что он не однородный: он состоит из волн. Я продолжал рассматривать картину и понял, что волны на ней были похожи на море во время шторма, и в конце концов бушующее море предстало лицом Мефистофеля, который обеими руками сжимает маленькое пятнышко прекрасного лазурного света. Когда я рассказал ему, что я увидел, он сказал мне: «Понятно». И дальше пояснил: «Наверное, это о том, что во мне все еще остается искорка небесного света, которому угрожают вся тьма и вся буря внутри меня». На этом этапе я предоставил его психоаналитику.

Однако потом было еще несколько картин, которые были такими же неясными для него и для его психоаналитика, как и первая, и еще несколько месяцев я приходил смотреть на них, садился напротив и ждал, когда я смогу их воспринять; потом я говорил ему, что я вижу, и тогда он сам начинал придавать смысл тому, что вышло из его глубины и что он не пытался выразить осознанно. То же самое, насколько я знаю, происходит с некоторыми поэтами и писателями, которые, находясь в плену переживания, будучи одержимы – в буквальном, в самом прямом значении этого слова – переживанием того, что находится за пределами осознаваемого ими опыта, создают произведения. Конечно, проще всего это может объяснить психоанализ, сказав: «Да, это так: они извлекли из бессознательного то, чего не понимало сознание». Эту мысль нам нужно рассмотреть более подробно, потому что в ней есть доля правды, но только доля. Конечно, в ней есть нечто истинное: опыт юнгианского анализа, о котором я вам только что рассказал, доказывает это, но позвольте мне обратить ваше внимание на одну вещь. Предположим, что это была