Читать книгу "Игра в «Городки» - Юрий Николаевич Стоянов"

по Питеру на этом рычащем танке! Сам он никогда не водил машину. Однажды я пытался его научить:

— Илья, берусь за тебя всерьез.

Мы подъехали к площадке перед спорткомплексом, где упражнялись начинающие водители.

Я посадил его за руль минивэна с автоматической коробкой и… через десять секунд понял: если хочу, чтобы мы остались партнерами, пора заканчивать.

— Илюша, столб! — кричал я.

— Вижу, — отвечал Илюша, продолжая невозмутимо ехать вперед.

Он был клинически не приспособлен для вождения. Лелик — пассажир, человек, которого нужно возить, что и делала всю жизнь его жена. Ира водит машину потрясающе — корректно, по-настоящему хорошо. А Илюша… Однажды мы подъезжали к Аничкову мосту. Скорость — километров шестьдесят.

— Высадишь меня за мостом, — говорит Илюша и открывает дверь на полном ходу.

— Ты чего, больной? — кричу ему. — Что творишь-то?!

— Ну, Аничков же мост…

В 1993 году Илюша пришел посмотреть на меня в «Амадеусе». Это была единственная постановка, на которую я мог позвать знакомых. Правда, играли мы уже нечасто.

После спектакля я вышел с высоко поднятой головой: пригласил друга не на какой-то «Смех-шок», а на постановку Товстоногова! Но Лелик, поморгав с минуту, выдал:

— Ну, что сказать… Валить тебе отсюда надо.

— Больше ничего?

— Это вывод, — ободрил он. — Остальное — по дороге.

По сути, Илья озвучил то, что я и сам чувствовал. Мне давно хотелось работать вдвоем, чтобы «Городок» стал не приработком, а основным делом. Илья не раз подначивал: «Ну что, так и будешь снимать „Городок“, а потом возвращаться в БДТ, чтобы сказать „Кушать подано“? До проходной театра будешь одним, после нее — другим? Это невозможно, это же шизофрения, Юрик. Надо жить в ладу с собой».

«Запомни, — сказал он мне, когда мы возвращались с „Амадеуса“, — театр начинается с вешалки, но заканчивается заявлением об уходе. Иди и пиши».

Человеку, который привык, что все решают за него, уйти в самостоятельное плавание непросто. Но рядом был Илья, уверенный в себе, надежный, немногословный, и в его глазах явно читалось: если что — не брошу.

Повод хлопнуть дверью не заставил себя ждать — вывесили очередное распределение ролей в спектакле по Достоевскому. Моя крошечная роль начиналась с ремарки «Входит Обноскин с гитарой». Гитара меня и добила. Я уже выходил и с балалайкой, и с гитарой, и с аккордеоном. Написали бы «с виолончелью» — может, еще подумал бы, а так… Помахав БДТ ручкой, тут же позвонил Илье.

— Лелик, я написал заявление об уходе.

— Молобздец! — ответил он.

Илья всегда в решающие минуты поддерживал меня, давая понять, что на него можно положиться. Мы практически не конфликтовали. Лишь раз поссорились по идиотскому поводу. Было это в Израиле, где мы снимали одну из лучших «Скрытых камер», состоявшуюся благодаря знакомствам и связям Лелика. Сидим в гостиничном номере, и Илья, покурив, вдруг говорит:

— А с какого х… студия «Позитив ТВ» представляет Юрия Стоянова и Илью Олейникова? (С этих слов начиналась наша передача.)

— В смысле? — не понял я.

— А с какого х… студия «Позитив ТВ» не представляет в правильном порядке: Илью Олейникова и Юрия Стоянова?

Я сел.

— Илюш, ты меня сейчас страшно разочаровал, чудовищно. Прямо руки опустились, я даже работать не хочу.

— Почему? Потому что так представляет студия?

— Нет. Потому что мне нечего ответить. Потому что для тебя это так страшно важно.

Наши имена самостоятельно расставил монтажер, делавший заставку «Городка». На экране мы пробивали головами афиши с собственными фамилиями и через них вылезали в кадр. Я даже не задумывался никогда, кто из нас за кем.

Ведь внутри же полнейший паритет!

— А почему должно быть иначе? Ну, скажи сам.

Что он мне на это ответит? «Я важнее, главнее, известнее…»? Что?

— Потому что я на десять лет дольше тебя говно ел.

Я в «Городок» через десять лет большего говна, чем ты, пришел.

Мы заснули, не разговаривая. На следующий день он с утра принес выпивку. «Прости», — сказал Илюша, часто-часто заморгал и поцеловал меня.

Когда он со мной соглашался, он не говорил, что я прав, он начинал чаще подмигивать. Это служило барометром, по которому я пытался определять его настроение.

Но я все же переделал начало, и с тех пор и до последних его дней студия «Позитив ТВ» всегда представляла сначала Илью Олейникова, а потом Юрия Стоянова. Илюша мог быть неправым, но не было случая, чтобы он этого не признал. Меня тоже заносило. Но я не извинялся, а стремился обратить человека в свою веру, заставить его сказать: ты прав. В этом смысле мы с Илюхой разные люди.

Больше ни в чем я не чувствовал разделявших нас десяти лет. Я был главным на площадке, а он — в жизни. Илья отнюдь не был сладким и удобным для всех, готовым прийти на помощь каждому. Нет.

Он был правильный еврейский парень, строго разделявший «своих» и «чужих». Свои — это семья, друзья и партнер. Я был членом его семьи, независимо от того, сколько мы вместе выпили чаю.

Не так и много. За двадцать лет раза три встретили Новый год и отметили два дня рождения. Если родственника посадят в тюрьму, он не перестает быть родственником, для Ильи это непреложная истина. Когда что-то случалось, он вставал среди ночи, чтобы помочь, даже если накануне мы погрызлись.

Наша грызня, это надо четко понимать, всегда носила только творческий характер: какую историю и как играть.

Никогда в жизни не было человеческого повода поругаться.

Я знал, что могу на Илью абсолютно положиться. Говорю так не потому, что его больше нет…

Однажды зимой у нас вышла смешная история. В зоне, где отстаиваются поезда, нам выделили для съемок вагончик. Я играл плохого железнодорожника, который «наезжает» на интеллигентного пассажира с чемоданчиком — Илюшу. Пока мы репетировали, мимо проходил настоящий железнодорожник, огромный битюг с молотком в руках. Он не понял, что идет съемка, и кинулся на меня, слава богу, отбросив молоток. Мне палец в рот не клади. Я стал с ним серьезно толкаться, время от времени попадая противнику в «тыкву», но и мне досталось. Тут на выручку ринулся абсолютно не умеющий драться Илюша. Размахивая чемоданчиком, он налетел на моего обидчика в своих невероятно скользких туфлях, на которые уже не раз успел пожаловаться в процессе съемок. Падая на снег и поднимаясь, он норовил огреть железнодорожника чемоданом и кричал:

«Б…ь, эти туфли! Я не могу его хорошо ударить! Юрик, ты понимаешь, я не могу его хорошо е…нугь! Туфли, туфли!»

Тут появился осветитель с