Читать книгу "Женитьбы папаши Олифуса - Александр Дюма"

Ближе к Роттердаму начинают встречаться корабли; неподвижно стоящие мельницы сменяются скользящими по воде судами: трехмачтовиками, бригами, шлюпами, рыбачьими баркасами. Есть и совсем особенные, с большим белым и маленьким голубым парусом, укрепленным высоко на мачте; кажется, будто по реке плывут огромные сахарные головы, завернутые в серую и синюю бумагу, и тают в воде; я говорю, что они тают, потому что, удаляясь, они словно погружаются в воду. Все это живет, действует, торгует, и вы чувствуете, как приближаетесь к той старой Голландии, что представляет собой один огромный порт и выпускает каждый год рой в десять тысяч судов.

В восемь часов вечера мы причалили в Роттердаме. Едва установилось сообщение между пакетботом и берегом, как я услышал свое имя. Приказчик Якобсона сообщал мне, что его хозяин в этот же день уехал в Амстердам, где меня с нетерпением ожидает его свояк Виттеринг, у котором! еще вчера остановился Гюден.

Еще одна прекрасная новость! Гюден, так же как мы с Биаром, приехал ради коронации; это не только друг, но и собрат. Гюден столько же поэт, сколько художник; вспомните хотя бы одну его картину: потерпевший кораблекрушение, уцепившись за последнюю мачту, вычисляет путь по единственной звезде.

Мы спрыгнули на землю; нельзя было терять ни минуты: поезд на Гаагу отходил в девять часов, а было уже половина девятого. С деловым видом, свойственным людям, торопящимся на поезд, мы пересекли город и, как это было в Брюсселе, успели вовремя.

Через три четверти часа мы оказались посреди праздничного гулянья, шума, танцев, криков, музыки, ярмарочных балаганов, лавочек продавцов вафель и торговцев корнишонами.

Торговец корнишонами и продавец вафель — две специальности, заслуживающие упоминания: во Франции вы ничего подобного не найдете.

В Голландии пьянеют от корнишонов и крутых яиц и протрезвляются с помощью пунша и вафель.

Тот, кто желает приобрести веселое расположение духа, попросту останавливается у лавочки торговца маринованными овощами, выкладывает на прилавок пять су, берет вилку в правую руку и крутое яйцо — в левую.

Затем он тычет вилкой в огромную посудину, где золотыми рыбками плавают кусочки огурца размером с обычный корнишон.

Он вылавливает один из этих кусков, проглатывает его и немедленно заедает крутым яйцом.

И такие операции чередуются до тех пор, пока желудок не крикнет: «Довольно!». Выигрывают те, у кого желудок растягивается вдвое, втрое, вчетверо; причем победители платят не больше всех остальных: с каждого берут пять су.

Врачи разных стран изучали с медицинской и нравственной точек зрения различные виды опьянения: от водки, от вина, от пива, от джина — словом, от чего угодно.

Но, как мне кажется, никто еще не описал опьянения корнишонами.

Попытаюсь восполнить этот пробел.

Едва голландец опьянеет от корнишонов, ему сразу хочется шалить.

Вследствие этого он отправляется в лавочку продавщиц вафель.

Эти лавочки заслуживают подробного описания.

Они представляют собой вытянутый четырехугольник, план которого прилагается:

Обычно лавочку держат четыре женщины — две неопределенного возраста, две молоденькие и хорошенькие.

Все четыре носят фризский костюм.

Фризский костюм состоит из более или менее нарядного казакина, более или менее красивого платья. Но не в этом его оригинальность.

Необычность этому костюму придает двойная шапочка из позолоченной меди, плотно охватывающая виски. Над внешним углом каждой брови торчит маленькое золотое украшение, по форме напоминающее каминную подставку для дров.

К медным бляхам обычно приделывают две-три пряди накладных волос.

Всю эту постройку венчает чепец с лопастями.

И что же? Очень приятно для глаз это странное сочетание меди, обращающей голову в позолоченный череп, растущих на меди волос, а также кружев, которые гасят слишком яркие блики на тех частях чепца, что ими прикрыты.

Ремесло этих лавочниц то же, что у египетских танцовщиц или индийских баядерок, с той разницей, что они не танцуют и не поют.

Две женщины почтенного возраста сидят: одна — в кресле у входа, другая — в кресле у прилавка.

Они приросли к своим креслам.

Та, что у двери, печет вафли.

Та, что за прилавком, наливает пунш.

Молодые девушки заняты… довольно трудно сказать, чем они занимаются, особенно после того, как я рассказал, чего они не делают.

С первого взгляда они узнают людей, пьяных от корнишонов, и подают им знаки.

Если знаков оказывается недостаточно, они выходят из лавки и сами идут к пьяным.

Войдя в лавку, покупатель немедленно скрывается в одном из отдельных кабинетов.

Фризка идет за ним.

Затем туда относят тарелку с вафлями и чашу пунша.

После этого занавеси, скрывающие внутренность кабинетов от прохожих и посетителей лавки, опускаются с чисто голландским простодушием.

Через четверть часа гость выходит из кабинета совершенно трезвым.

Все это мы увидели вечером десятого мая, ровно через двадцать четыре часа после того, как покинули Париж.

За эти двадцать четыре часа мы проделали путь в сто шестьдесят льё по всем извивам и поворотам Шельды.

А затем забота нашего друга Жакана обеспечила нам готовые постели в гостинице, и мы уснули под звуки самой адской музыки, какую мне когда-либо доводилось слышать.

III. МОРСКИЕ ДЕВЫ И РУСАЛКИ

Воспоминание, чудесный дар Неба, с помощью которого человек переселяется в прошлое; волшебное зеркало, окутывающее сумеречной поэтической дымкой отраженные в нем предметы, делая зыбкими их очертания, — ты постоянно присутствуешь рядом со мной, мне не вырваться из твоего плена! Я берусь за перо с твердым намерением, с единственным желанием перелететь пространство подобно птице и как можно скорее добраться до цели. Но воспоминание на всем пути находит расставленные им прежде вехи, и вот я больше не принадлежу себе: перенесся в прошлое душой и телом. Мой дух, который хотел бы перемещаться мгновенно, словно молния, мыльным пузырем неуверенно плывет в струях воздуха. На поверхности непрочного шара, в рубиновых, сапфировых, опаловых переливах сияют дома, поля, небеса — отражение вечного мира в недолговечном создании.

Я действительно собирался в одной главе покинуть Францию, пересечь Бельгию, спуститься по Шельде, добраться до Амстердама и отплыть в Монникендам, чтобы встретиться там с папашей Олифусом. Но на моем пути встретились Биар, бельгийский король, человек, играющий на басе, дордрехтские мельницы, суда у Иссельмонда, письмо Якобсона, Жакан, гулянье в Гааге, торговцы корнишонами, продавщицы вафель, фризки в золотых чепцах… И вот я останавливаюсь рядом с каждым человеком или предметом, протягиваю руку, поворачиваю голову, замедляю шаг — и где в результате я оказываюсь к началу третьей главы? В Гааге, накануне коронации; мне едва хватит этой главы, чтобы поговорить о короле, о королеве, об Амстердаме, в котором три сотни каналов, тридцать тысяч флагов, двести тысяч жителей. Пусть мои читатели меня простят: таким меня создал Бог, и таким им придется меня принять — или закрыть книгу.