Читать книгу "Полынь-трава - Александр Васильевич Кикнадзе"

и непонятным: изучал памятники, монументы, обелиски, установленные в память о погибших моряках в разных портах и гаванях мира. Он знал, что рано или поздно покинет Пенанг, и хотел поставить памятник «Вещему Олегу». Чиник знал, что к этому обелиску не часто будут приносить цветы, и решил поначалу украсить постамент лавровым венком. Потом подумал, что больше подошел бы венок терновый... Отказался и от этой идеи и изобразил русскую березу, скорбно склонившую свои ветви-сережки.

Памятник открыли осенью шестнадцатого года (английский оркестр исполнил «Боже, царя храни», на церемонии присутствовали высшие воинские и гражданские чины), а под рождество Юрий Николаевич сделал предложение Ингрид. Думал — покраснеет, застесняется, спрячет по детской привычке лицо в белых-белых ладонях, убежит. И надо будет долго ждать, пока согласится поговорить с ним. А она улыбнулась и спросила:

— Скажи, капитан, все русские такие застенчивые люди? Я давно ждала этого, а папа спрашивал меня: «Может быть, ты ему не нравишься или стара для него?»

Чиник спрятал улыбку в белесых усах. Ему шел тридцать второй год, ей — двадцать первый.

Рождение сына Сиднея отпраздновали небольшой русской колонией. За год работы в оловянной компании Юрий Николаевич сколотил первые скромные сбережения... Но уже через три дня после рождения мальчишки не осталось и следа ни от сбережений, ни от мечты Ингрид открыть кондитерскую.

— Не горюй, женушка,— говорил, весело блестя глазами, Юрий Николаевич,— этот малыш такую даст мне силу, буду работать и зарабатывать... увидишь.

— Сумасшедший, все вы, русские, сумасшедшие, разве можно так... тратить деньги?

А сама светилась счастьем — значит, действительно рад сыну, рад ее подарку, раз не пожалел ничего.

Упорство и сметка — качества, обычно обостряющиеся на чужбине,— привлекли к Юрию Чинику внимание руководителей компании. Именно ему и было отдано предпочтение перед двумя другими конкурентами, когда открылась вакансия эксперта международного отдела. Появилась возможность переселиться в новую квартиру из трех комнат и определить в хорошую клинику отца Ингрид, изводившегося камнями в почках.

Понимая, как нелегко Ингрид с маленьким ребенком и больным отцом, Чиник не позволял себе длительных отлучек. И хотя его новая работа была немыслима без командировок, он, как мог, сокращал дни, проводимые вдали от дома.

Весть о пролетарской революции в России докатилась до Пенанга двадцать седьмого октября. Несколько групп портовых рабочих сделали попытку пройти под красным знаменем к центру города, но были рассеяны полицией. Тогда демонстранты с цветами двинулись к памятнику русским морякам и провели возле него митинг.

Главная газета Пенанга «Блэйд» опубликовала известие о взятии Зимнего дворца в жирной траурной рамке. До самого конца ноября сообщения из Петрограда и Москвы вытесняли с первых страниц все другие материалы.

«Побег Керенского», «Зимний в руках бунтовщиков», «Второй Всероссийский съезд Советов рабочих и крестьянских депутатов объявил о захвате власти Советами», «Принят Декрет о мире и земле», «Председателем Совнаркома избран Ульянов (Ленин)».

Невольно возникали и пересекались воспоминания...

Вот кто был автором «Проекта программы нашей партии», который нашли у молодого мичмана Юрия Чиника на самом дне чемодана, под бельем, и за который ему грозило разжалование... Сколько лет прошло? Только двенадцать, а кажется, целая жизнь.

Компания «Оловоплавильные заводы Брани» предложила Чинику должность своего представителя в Сингапуре.

Юрий Николаевич не спешил с ответом. Пенанг хоть и пробуждал горькие воспоминания, но был местом, близким сердцу, где-то совсем недалеко от его берегов лежал на дне родной корабль; раз в год, двадцать пятого августа, Чиник поднимался на гору и, уйдя от посторонних взглядов, молился.

Ему были дороги эти минуты воспоминаний, просветлявшие мысль и возвышавшие чувства. Как и на корабле, он оставался старшим другом тем пятерым олеговцам, которые осели в Пенанге, помогал им овладеть языком, получить специальность, найти достойную работу. Не трогая корабельной кассы, ссужал из небогатых на первых порах приработков тех, кто испытывал нужду.

Ближе других из оставшихся членов экипажа Чинику были деловитый, обстоятельный, неторопливый умом и по-детски привязчивый боцман Сапунов и находчивый, востроглазый Репнин. Анатолий сносно заговорил по-английски, сдал вступительные экзамены на судоводительские курсы. Сапунов относился к Чинику, как к старшему брату. Репнин — как к отцу. Содружество, объединяющее русских на чужбине, освящалось не только бедой, но и общей целью. Цель была неблизкая, но она была и помогала приспособиться к чужому укладу, образу мышления, языку. Маленький Сидней был общим любимцем. Сапунов, возвысившийся до должности старшего рабочего на верфи, обзаводиться семьей не спешил, всю нерастраченную отцовскую нежность он перенес на маленького Сида, задаривая его игрушками.

Иногда Сапунов любил порассуждать в своей компании о том, что в его годы жениться грех, что личная свобода для него всегда была выше всяких наград и привилегий. Но люди, близко знавшие боцмана, полагали, что все дело не столько в его горячей преданности идее независимости, сколько в соседке, сорокалетней вдове негоцианта, отошедшего в лучший мир на исходе седьмого десятка, а до того отдававшего все свои небогатые силы коммерции и игре в бридж.

Хотя относился Сапунов к даме сердца снисходительноиронично (был убежден, что истинных струн его души она не затрагивает), бывший моряк постепенно, незаметно для самого себя привязывался и, к вдовушке, «начихавшей на весь мир и на то, что о ней судачат», и к ее дому узами, по сравнению с которыми манильский канат выглядел сущей паутинкой.

Кто знает, как долго тянулось бы это полусемейное счастье Сапунова, если бы однажды, в самом начале девятнадцатого года, не пришел на его имя пакет. Несколько дней боцман ходил пасмурным и молчаливым. Что-то прикидывал да высчитывал. Тревожно билось сердце вдовушки — почему неласков и рассеян, или разлюбил (предательская выкатилась из глаза слезинка), или полюбил другую (слезы закапали быстро-быстро, пока не слились в ручеек). А боцман лежал на диване, устремив глаза в потолок, и думал свою думу.

Он уехал из Пенанга на рассвете. А куда — было ведомо лишь ему одному. Даже в письме Чиникам не написал, куда и зачем отправился. Только благодарил и обещал когда-нибудь подать о себе весть.

Приехали Чиники в Сингапур в 1919 году, когда многоязыкий город готовился отметить свое столетие. У входа в ратушу с портрета прозорливо глядел на мир седой, благообразный, при всех регалиях английский губернатор Раффлз.

Газеты посвящали страницы описанию жизни и подвигов основателя города, называли его посланником мира и справедливости, великим зодчим и бесстрашным полководцем...

Спрашивал себя Чиник: разве не существовал Сингапур за много столетий до того дня, когда английские войска отторгли его от малайского султаната Джахора? Ведь