Читать книгу "Свое место - Анни Эрно"

меня петь «Марсельезу», добавляя в конце «свиной помет», в рифму к «кровь зальет». Как и все вокруг, он был очень весел. Когда слышался гул самолета, он брал меня за руку, выводил на улицу и говорил посмотреть на небо, на птицу: война закончилась.

На волне всеобщего оптимизма в 1945-м он решил переехать из Валле. Я часто болела, и доктор советовал отвезти меня в санаторий. Они продали лавку и вернулись в И., решив, что безветренный и сухой климат пойдет мне на пользу. Мы приехали туда на фургоне с вещами в разгар октябрьской ярмарки. Немцы сожгли город, и теперь балаганы и аттракционы возвышались среди развалин. Три месяца родители жили в двухкомнатной квартирке без электричества, с земляным полом, куда их пустил какой-то родственник. Ни одного заведения, которое они могли бы себе позволить, не продавалось. Отец нанялся в городскую службу заделывать пробоины от бомб. Вечером мама, держась за перекладину для полотенец, которая на старых плитах проходит по всему периметру, говорила: «Ну и жизнь». Он ничего не отвечал. Днем она гуляла со мной по городу. Разрушен был только центр, и магазины переместились в частные дома. Степень нужды, воспоминание: однажды, уже поздно вечером, в маленькой, единственной на всей улице освещенной витрине блестят разложенные по целлофановым пакетикам розовые овальные конфетки, присыпанные сахарной пудрой. Нам их нельзя: нужны талоны.

Они нашли бакалейную лавку с кафе на окраине города, на полпути между вокзалом и богадельней. Именно туда мама ходила в детстве за покупками. Крестьянский дом, с одного бока – пристройка из красного кирпича, просторный двор, сад и полдюжины сараев. На первом этаже, между магазином и кафе, – крошечная комнатка с лестницей в спальни и на чердак. Там устроили кухню, но клиенты всегда пользовались ей как сквозным проходом из кафе в бакалею. На ступеньках, ближе к спальням, складировались продукты, которые боятся сырости, – кофе, сахар. На первом этаже жилых помещений не было. Туалеты находились во дворе. Мы наконец-то жили на свежем воздухе.

Здесь заканчивается жизнь папы-рабочего.

Рядом с их заведением было еще несколько кафе, но зато на километры вокруг – ни одного продуктового магазина. Долгое время центр города лежал в руинах, и прекрасные довоенные лавки переместились в желтые бараки. Никто не мог им насолить. (Это выражение, как и многие другие, накрепко связано с моим детством, и лишь отдельным усилием мне удается освободить его от ореола угрозы, которым оно было тогда окутано.) В этом районе жили не одни только рабочие, как в Л., но еще и ремесленники, газовики, работники небольших фабрик и «экономически неустойчивые» пенсионеры. Разобщенности между людьми больше. Особнячки из камня, огороженные решеткой, и кварталы в пять-шесть одноэтажных домов с общим двором. У всех огородики.

Кафе для завсегдатаев: любители выпить до или после работы, чье место неприкосновенно, целые бригады строителей, несколько посетителей, которые, учитывая их положение, могли бы выбрать место поизысканнее: отставной морской офицер, инспектор социального обеспечения – в общем, люди не гордые. По воскресеньям другая публика, около одиннадцати приходят целые семьи: взрослым – аперитив, детям – газировка. Днем веселые и шумные старички из богадельни, отпущенные на волю до шести, горланят песни. Иногда приходилось укладывать их на одеяло в отдельной пристройке, чтобы они проспались после выпивки и вернулись к монахиням в благопристойном виде. Воскресное кафе заменяло им семью. Папа чувствовал, что делает что-то важное: дает место для праздника и свободы тем, про кого он говорил: «Они не всегда такими были», однако не мог внятно объяснить, почему же они такими стали. Но для тех, кто туда и носа не казал, это, конечно, был «кабак». Девушки с соседней фабрики нижнего белья приходили туда обмывать дни рождения, свадьбы и отъезды. Они покупали в бакалее сахарное печенье, макали его в игристое вино и заливались хохотом, чуть не сползая от смеха под стол.

Пишу, и всё у́же тропинка между оправданием образа жизни, который считается неполноценным, и обличением свойственного ему отчуждения. Ведь этот образ жизни был нашим, в нем даже было счастье, но вместе с тем – унизительные барьеры нашего положения (осознаёшь, что «у нас дома не всё как надо»), я бы сказала, счастье наряду с отчуждением. Скорее даже я раскачиваюсь между одной и другой крайностью этого противоречия.

Под пятьдесят, всё еще в расцвете сил, держит голову прямо, смотрит взволнованно, словно боится, что фотография не получится. На нем костюм – темные брюки, светлый пиджак, рубашка и галстук. Снимок сделан в воскресенье: по будням он носил синий комбинезон. Да и вообще фотографировались всегда по воскресеньям – больше времени, и все лучше одеты. Я рядом, в платье с рюшами, руки на руле моего первого велосипеда, нога упирается в землю. У него одна рука висит, другая – на поясе. На фоне – открытая дверь кафе, под окном – цветы, а сверху – табличка с лицензией питейного заведения. Люди фотографируются с тем, чем гордятся – свое дело, велосипед, позже «четырехлошадный» «рено», на крышу которого он кладет ладонь, из-за чего пиджак неестественно задирается. Ни на одном снимке он не улыбается.

По сравнению с юностью, трехсменкой на нефтяном заводе, крысами в Валле, это – свидетельство счастья.

У нас было всё что нужно: ели мы досыта (доказательство: мясо покупали четыре раза в неделю), на кухне и в кафе, где мы проводили всё время, было тепло. Две смены одежды: одна на каждый день, другая – воскресная (когда первая приходила в негодность, воскресную переводили в повседневную). У меня было два школьных платья. Девчонке всего хватает. Нельзя сказать, что у меня было меньше, чем у других девочек в пансионате – было столько же, сколько у дочерей фермеров или аптекаря: куклы, ластики и точилки, зимние ботинки на меху, четки и молитвослов.

Родители обустроили дом, стерев из него следы прошлого – открытые балки, камин, деревянные столы и соломенные стулья. Теперь, с обоями в цветочек, свежевыкрашенным прилавком и столиками под мрамор, кафе стало чистеньким и аккуратным. В комнатах поверх паркета постелили линолеум в крупную черно-желтую клетку. Единственное, с чем долгое время не знали, что делать – фахверковый фасад с черными и белыми балками, заштукатурить который было им не по карману. Одна моя учительница как-то мимоходом заметила, что у нас настоящий нормандский дом, очень красивый. Папа решил, что она сказала так просто из вежливости. Те, кто восхищался нашими старыми вещами – водяным насосом во дворе, нормандским фахверком, – наверняка хотели помешать нам заполучить те современные блага, которые уже были у них, – проточная вода в раковине и оштукатуренные стены.

Он взял кредит, чтобы владеть домом и землей. Первым в своем роду.

Под видимым счастьем – мертвой хваткой держаться за с трудом обретенный достаток. У меня не четыре руки. Некогда даже в уборную сходить. Все болезни переношу на ногах. И т. д. Ежедневная шарманка.

Как передать видение мира, где всё стоит дорого? Запах свежего белья октябрьским утром, песня по радио, засевшая в голове. Мое платье вдруг цепляется карманом за руль велосипеда и рвется. Трагедия, крики, день испорчен. «Эта девчонка ничего не бережет!»

Обязательная сакрализация вещей. И в каждом слове – чужом, моем – слышать зависть и сравнение. Стоило мне сказать: «Одна девочка из моего класса ездила в замки Луары», тут же гневное: «У тебя еще полно времени, чтобы там побывать. Радуйся тому, что есть». Постоянно чего-то не хватает, и конца этому не видно.

Но желаешь ради самого желания, потому что на самом деле не знаешь, чтó красиво, чтó должно нравиться. Папа всегда полагался на мнение маляра и плотника в выборе цветов и форм, как сейчас делают. Ему даже в голову не приходило, что обстановку дома можно подбирать самому, из отдельных предметов. У них в спальне – никаких украшений, только фотографии в рамках, кружевные салфетки, вышитые ко Дню матери, да на камине – большой керамический бюст ребенка, который достался им от продавца мебели в качестве бонуса к угловому диванчику.

Лейтмотив: выше головы не пукнешь.

Страх оказаться не к месту, опозориться. Однажды он по ошибке сел в первый класс с билетом во второй. Контроллер заставил его доплачивать разницу. Еще одно позорное воспоминание – у нотариуса ему надо было написать «прочитано и одобрено», а он написал «отобрано». Мучительные навязчивые мысли об этой ошибке на обратном пути. Тень унижения.

В кинокомедиях того времени часто показывали, как деревенские простофили, оказавшись в городе или в высшем обществе, всё делают