Читать книгу "Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 15. Лев Новоженов - Алексеев"

именно поэтому он закончился несчастливо. У меня вообще складывается впечатление, что такой финал обязателен для каждой настоящей любви. А когда мы «не сошлись характерами» и довольно быстро разошлись, я, как и многие мужчины, нашел для утешения родственную душу. Впрочем, это уже история моего второго брака.

А может быть, любовь — это когда кого-то не любишь меньше, чем всех остальных?

Моя вторая жена — биолог, сейчас занимается психологией в Соединенных Штатах. Она получила грин-кард следующим образом: принесла вырезки из «МК», где рассказывается о том, как на редакцию напали члены черносотенного общества «Память», и получила статус политического беженца. Живет в Детройте. Сам объект нападения находится здесь.

Последний брак, в отличие от предыдущих, оказался «затяжным». Мы живем с Мариной вместе уже двадцать лет, и я ни разу об этом не пожалел. И нет желания новых поисков и перемен. К тому же, согласитесь, обременительно жениться до бесконечности. Тем более если у тебя в жизни есть и другие дела.

Я не очень боюсь признаться, что изменял предыдущим женам. Иначе как бы женился на последующих? Запомнился вычитанный когда-то разговор двух молодых людей из окружения Пушкина. Один предложил другому пойти в «дом свиданий». Второй шокирован: как можно, у меня есть жена. А первый возражает: у меня, мол, в доме есть повар, но это не значит, что я никогда не питаюсь в ресторанах. Догадываюсь, что эти слова могут вызвать негодование. Но невозможно как-то суммировать все многообразие причин, толкающих мужчин искать и находить на стороне радость или утешение, или просто отдых. И трижды не прав тот, кто решится провозглашать как аксиому: «Во имя сохранения брака не изменяйте жене!» Или наоборот: «Во имя сохранения брака полезно время от времени заводить романы на стороне».

В каждой семье все по-своему. Теперь уже я твердо знаю, что семейное благополучие — не в отсутствии проблем. А в умении решать их наименее болезненным образом.

Марина — хороший журналист, получала премии Союза журналистов. Она идеальный редактор, и если бы я был в состоянии работать с женой… но это невозможно.

В конце шестидесятых появилась дилемма: уехать или нет. Но моя мать всегда говорила: Россия, родина. К тому же отчим у меня русский. В общем, не хватило у меня мужества уехать одному.

В юности, когда человек все время испытывает какие-то обиды и притеснения, ему кажется, что надо уехать. Бывает такой возраст у человека — обидчивый, тогда он начинает менять среду обитания. В принципе всегда хочется того, чего нельзя, а когда можно, уже вроде и не хочется.

Я никогда не надеялся даже, что смогу побывать за границей. И теперь потерял заграницу как некоторую мечту. Хочешь Эйфелеву башню, подъезжаешь к ней. Ну и что? А вот Тауэр. Тауэр маленький оказался, я думал, что он большой. Мечта всегда ярче.

Для меня родина — русский язык. Русским я считаю того, кто говорит, думает и шутит на русском языке. Ностальгию начинаю испытывать уже в Рязани.

Я еврей с чисто славянскими привычками: ем не вовремя, не занимаюсь своим здоровьем, много курю. Но чтобы остаться евреем, я не уехал в Израиль. Потому что там ты сразу становишься большинством. А еврей не может быть большинством. Ощущение исключительности, что ты не такой, как все, там сразу исчезает.

А вот мой сын уехал. Сначала в Израиль, потом в Штаты. Мне его очень жалко, у него в большом смысле нет родины. Он прошел несколько стадий. Начинал как ортодоксальный еврей. У него это не получилось, сейчас занимается мелким бизнесом.

Я изъездил Европу почти всю. Любопытства к загранице уже нет. Хочется назад, в Россию. Стало понятно, что и Россия больше, чем Россия. Что-то очень важное. Гораздо более важное.

Работа в газете была связана с разъездами. Нас постоянно посылали в глухие места, в так называемую глубинку. Я объездил всю страну, начиная от Южного Сахалина.

Когда меня исключили из института за все сразу, почти без права восстановления, то сказали, что есть единственный шанс:

— Привезешь характеристику с комсомольской стройки — мы тебя восстановим.

И я поехал в Ачинск на строительство алюминиевого комбината. Выдержал только семь месяцев плотником-бетонщиком самого последнего разряда. Потом отвалил опять в Москву, еле хватило на билет, двое суток ел один хлеб. Соседка по купе, приличная женщина, смотрела на меня с ужасом.

Москва — город, который по-настоящему мой. Везде почти я жил. Во всех спальных районах. В центре родился. Переезжал, менялся. Помню все свои маршруты, транспорт, все подъезды, в которых целовался, все квартиры, в которых выпивал. Так что не нужен мне берег турецкий.

Я ушел на телевидение из «Московского комсомольца», где проработал 13 лет. Когда появился в «Московском комсомольце», это была еще отнюдь не такая сверхпопулярная газета, — лимитированный тираж и самый низкий гонорар в России, на уровне районной газеты.

«Московский комсомолец» по жанру относится строго к таблоидной прессе. Но в свое время был выдвинут лозунг (и, кстати, он был мой): «Лучше желтая, чем бесцветная!» Ведь можно быть «желтой» газетой, но — никакой!

«МК», наверное, оказался первым изданием, которое откровенно заявило о себе: «Да, мы бульварная пресса!» Еще не было «Экспресс-газеты» и всех прочих. А вот когда они уже появились, возник вопрос, что, собственно, есть еще в «МК» кроме «желтизны»?! Потому что «Репубблика» — тоже «желтая» газета, но вместе с тем она умудряется быть очень авторитетной. Из «МК», на мой взгляд, эта авторитетность ушла, осталась по преимуществу «желтизна».

Очень жаль. Ведь традиции зрелой оппозиции были очень сильны. Достаточно вспомнить, что когда-то в «МК» работали Мандельштам, Шолохов, Трифонов… При большевиках эта газета была лимитирована, ее в 80-е годы в НИИ разыгрывали в лотерею. А номера со «Звуковой дорожкой» оборачивали в целлофан, она переходила из рук в руки, как вымпел. «Комсомолка» была большой и официальной, а «Комсомолец» — «молодежной», где народ оттягивался и писал что хотел.

Получали за это, естественно, чудовищно мало, строчка стоила 3 копейки. Три человека получали 110 рублей, пять человек — 140, еще человек семь — 60 рублей, остальные работали на гонорарах.

Меня самого в «МК» 20 лет назад пригласил Лева Рущин, тогдашний редактор. На 65 рублей, вести отдел юмора.

Еще работая в газете, поглядел я как-то на одного из своих знаменитых коллег и подумал с ужасом: «Буду таким же старым и буду все так же ходить по этим до колик знакомым коридорам…» И так мне жутко стало, надо было срочно