Читать книгу "Обрывок реки - Геннадий Самойлович Гор"

что землю у русских взяли, – шибко ружьем дерется!

А пришли белые в степь, как кобылка.

III

Много в юрте Гармы вшей. А белогвардейцев еще больше. И откуда столько? Зачем? Громко вонючие рты затянули:

Э-эх, шарабан мой американка-а,

Да я девче-енка-а-а, да хулиган…

– Вина, ну. Вина! Вина живей!..

– В-вина-а.

И перекачивалась бурятская самогонка – араки из поганых котлов в поганые рты. Угощал сам хозяин Гарма. Улыбкой корежило скуластую хозяйскую рожу.

– Шибко пейте. Шибко большая друга. Шибко бино хорош. Шибко мал-мало рад.

Тряслись от смеха золотые погоны.

С интересом рыжий юрту осматривал. Не видал, что ли? У божницы остановился.

– Дикари-и. А ведь тоже бога в обиду не дадут. Вон понавесили сколько.

Но почему рыжий ус зашевелился?

– Мать… Мать вашу!

– Сволочь. Бо-ольшевики-и!

– Ленин откуда? Хозяин!

На полу Гарма.

– Не бызнал. Бурхан думал. Баба побесил. – Трусливо шелестели слова.

– Не бинобат я. Баба всё. Баба-а… большевик.

– К-о-т-о-р-а-я?

На дворе подымались и опускались шомпола, а двором молчала степь. И, как степь, молчала Сысык. Говорили одни глаза: о звериной ненависти.

В женотделе бурятка заведующая: тов. Сысык. У нее широкие и, как масло, желтые скулы. И узенькие щелочки-глаза, гальками блестят. Смеются. А вот взглянут в клубный уголок Ильича на маленький, из газеты вырезанный портретик. Затормозят смех глаза. Вспыхнут прошлым.

1925

Сапоги

I

На двери, на гвоздике: «Голубенький и Шаньгин». Комната 99. Они постучались. – Мы, мы. – Вошли – один за другим и сели.

Комната выглядела унылой. Обои насупились. На полу была грязь. На столе – крошки. Словом – Мытня.

В сандалиях Голубенький ходил по комнате.

– Здравствуйте, – не остановил он. – Вы в курсе дела?

Голубенький выпрямился. Высокий, он, словно профессор на экзамене, сделал серьезное лицо. – Слово имеет товарищ Шаньгин!

– Что ж, – встал с кровати Шаньгин, – я так я.

Широкий, в помятых брюках, небритый. Он начал по существу.

– Вопрос, – сказал он, – в сапогах. Понятно? Вот две недели, как мы – я и Голубенький – не ходим на лекции. Понятно?

– Понятно.

– Пробовали вместо подошвы бумагу. Понятно?

– Понятно. Валяй дальше.

– В кооператив за хлебом: а холода! Понятно?

– Понятно.

– Выдала мне касса шесть целковых, столько же, понятно, Голубенькому.

– Ну за семь – сапог не купишь!

Насупились. Вторая неделя, как задерживали стипендию.

– Я не знаю, что вы нам посоветуете? – замолчал Шаньгин. Он сел. Все встали.

– Паша, – подошел утешать Иванов. – Паша. – Он остановился. Вынул красный платок сморкаться.

– Дела, – проговорили все вяло. – А если эти починить?

Голубенький сморщился.

– Нельзя, – отвечал Шаньгин. – Пришли в негодность. А у Голубенького ничего, кроме сандалий.

Потоптались.

– Голубенький, пока. – Уходили.

Закрыв дверь, Шаньгин зажег электричество. Он рассеянно не выпускал выключателя: стоял и думал.

В комнате стало душно. Лампочка бросала узкий свет на стол. Углы темнели.

Над кроватью Голубенького таинственно склонились: Джек Лондон в ковбойской шляпе и этажерка. Не поднимаясь, Голубенький протянул руку, достал О. Генри.

– Митя, – подошел Шаньгин. И он увидел О. Генри вверх ногами в руках Голубенького, – неожиданная развязка – говоря по-твоему…

– Развязка. Купим сапоги, – негромко повторил Шаньгин.

Зажглись фонари. Долетели звонки трамваев.

Чурынь-н-н-н-н-н-н-н-н-н-га. Чу-рынь-н-н-н-н-н-н-н-н-н-га. Согнув колени, Голубенький лежал лицом в стене. Книга над закрытыми глазами висела в руке.

– Одну пару на двоих, – говорил Шаньгин. Волосы ползли ему на глаза. Он встряхнул головой. – Будешь ходить на лекции по вечерам. Я на утренние, или как тебе удобнее.

В окна шел вечер.

– Завтра?

– Завтра.

II

Утром они пошли покупать сапоги. Шаньгин, в чужих валенках, в порыжевшей кожаной куртке, еле поспевал за длинными ногами Голубенького, в чужих штиблетах.

– Да! – вспомнил Шаньгин. – Получил повестку.

– Что же это за повестка? – спросил Голубенький.

– Понятно, из домпросвета, – засмеялся Шаньгин, – из библиотеки. Зажилил книги.

Проскочил автомобиль. Прошли «Ведьму». Над дверью мерцала непотушенная лампочка. «Папиросница от Моссельпрома», – прочли на афише.

– Библиотекарша из домпросвета, – засмеялся Шаньгин – Папиросница от Моссельпрома. Библиотекарша из домпросвета – тут же припомнилось. – Серая шапочка. Волосы светло-русые. Стоптанные каблучки… По лестницам и шкафам.

– Пьера Бенуа. Нет, – роется в книгах.

– Хотите «Борьбу и сердце» Молчанова.

– Стихи? – Шаньгин не любит стихов – Сердце… Тащите сюда сердце. – Смеется…

– Варя? – морщил лоб Шаньгин, – или Вера?

Варя. – Показалась вывеска «Скорохода»: нарисованы туфельки. Такие же точь-в-точь. Вспомнил. – Нет, Вера. А фамилия… как же ее фамилия?

– Шаньгин. Куда ж ты, – открыл Голубенький дверь «Скорохода».

Магазин блестел. Пахло кожей.

– Вам, – подскочил приказчик, – что угодно?

Сели на скамейку. Голубенький примерил «джимми» на грязный, рваный носок.

– Пожалуй, – размышлял над русскими сапогами Шаньгин, – взять эти.

Остановились на русских сапогах.

– Заверните, – попросил Шаньгин и обернулся к Голубенькому, – мне, понятно, они велики. Но тебе они в самый раз.

– Не возражаю…

Вышли. На улице потеплело. Брен – ногам.

– Вера. Верочка, – мечтал Шаньгин о библиотекарше.

– Знаешь, – оборвал его мечтания Голубенький, – надо повидать сестру.

Выстреляли: полдень.

– Откуда – сестра? – вздрогнул Шаньгин.

– Я разве тебе не говорил? – нахмурился Голубенький. – Была в детдоме. Теперь служит здесь, в Ленинграде.

– Так. Сестра, – когда же ты меня с ней познакомишь?

Кланялись знакомые. Останавливались. Вытяжки? – интересовались те. – Нет. – Развертывали и показывали. – Солдатские.

– А подошвы – не сносить.

III

Только что видел ее…

Шаньгин прошел мост. Поскрипывали сапоги. Махал руками и улыбался: выругала за книгу.

Рылся в памяти, – не задерживайте, если не хотите, чтобы оштрафовала!.. Серое платье. Глаза синие из-под густых ресниц: строгие и лукавые. Веснушки… Одевает перед зеркалом шляпку. Высокая, деловым голосом говорит: – До следующего раза. – До следующего. – Ключи передает библиотекарю. Куда-то спешит. – Куда.

Солнце не грело.

Гудели автомобили.

– Алименты да алименты, – обогнали матросы, – пристала – не отвертишься.

Дуло от реки. Стыли губы.

На углу встретился газетчик:

– Красный вечерний газета!.. – вытянул он, как петух шею. – Убийство жены мужа за алименты.

Над крышами висел дым.

Шаньгин прошел двор. Вбежал по заплеванной лестнице. И, открыв дверь, открыл рот: серое платье. Она. На кровати Голубенького. Его рука вокруг ее шеи. Вот куда спешила – сюда!

– Вера.

– Вера.

Он, закрыв дверь, скатился по лестнице. Остановился во дворе, – может, заметили. Не видел ни улиц, ни людей. Шел.

В университете долго сидел на скамейке.

Гудел коридор.

– …Сдал семь.

– …Рубль… А четвертак мало?

– …Чем красите волосы?

– …Интересный! – Очень. Капля воды Рудольф Валентино…

– …Борода?.. Загнал бритву…

– …На что? – на немецкий. Необходим язык. Вот и борода.

Висели плакаты. – Все в смычку. Литгруппа «Ледоход», – читает Стихийный.

– Голубенький, откуда он