Читать книгу "Кислород - Саша Наспини"

рядом с машиной. Как только он увидел меня, сразу поднял руку.

Я наплел, что провел чудесный день в компании старых друзей, что время пролетело незаметно и я едва не опоздал на автобус в порт. Он внимательно слушал меня, ловя каждое слово. «А ты совсем не загорел», – удивился он, и я понял, что моя версия трещит по швам. Надо было как-то выкручиваться. Я намекнул, что большую часть дня все же провел под крышей… И заставил себя улыбнуться. Пускай отец думает, что я одержал победу над девчонкой, которая писала мне каждую неделю: при этой мысли у меня внутри все забурлило от сдерживаемого смеха.

За ужином Сумира все время глазела на меня и подмигивала, когда отец смотрел в другую сторону. Я делал вид, будто ем с большим аппетитом, а он отпускал шуточки типа: «Надо подкрепиться, ты потратил много сил!» Он прямо раздувался от гордости: еще бы, его сын пользуется успехом. Потом я стал зевать и сказал, что у меня глаза слипаются. Сумира как-то напряглась. Я это почувствовал и обернулся к ней. «Как возможно?» – спросила она. Я метнул в нее угрожающий взгляд. Но отец сидел какой-то рассеянный, скорее всего, он даже не слышал ее вопроса. Я сказал «спокойной ночи» и ушел из кухни, моля бога, чтобы наша говорливая прислуга не ляпнула чего-нибудь еще.

Это было 12 августа 1999 года. В этот день пропала восьмилетняя девочка по имени Лаура. Когда ее освободили, ей было двадцать два.

Клочок земли в пятидесяти километрах от дома, почти за чертой города. На опушке буковой рощи, вдали от возделанных полей. Крепкий забор, ухоженная лужайка. В центре участка – маленький каменный домик, внутри – комната, кухня и подсобные помещения. Справа от дома на платформе автоприцепа стояла даже маленькая моторка с каютой. Ближайшее жилье – в десяти минутах езды через пустыри. Позади домика – контейнер, полускрытый ветвями старой ивы. На первый взгляд – сарай для инструментов или что-то в этом роде.

Анджела еще несколько недель продолжала писать мне письма. Я складывал их в стопку, не распечатывая. Потом перестала. Но на Рождество от нее вдруг пришло письмо, обклеенное звездочками. Я положил его к остальным.

Все помнят, как встретили Новый 2000-й год. Мы с отцом на несколько дней уехали в горы. Чтобы побыть вдвоем, вдали от праздничной суеты. В этом мы были единодушны: терпеть не могли шума и гвалта. Мне было тринадцать с небольшим, но я уже замечал в своем характере черты, напоминавшие отцовские; он смотрел на мир взглядом, в котором будто навечно застыло задумчивое созерцание. У нас была почти одинаковая шаркающая походка, нередко мы спотыкались на ровном месте. «Яблоко от яблони…» – улыбался он. Но прогулки нам нравились. Да и холод тоже. Когда мы были вдвоем, он превращался в отца, с него слетало величие профессора, почитаемого в академических кругах. Больше всего нас сближало общее увлечение прошлым. В то время я еще смутно ощущал в себе эту зарождающуюся склонность, даже не умея дать ей название. Меня завораживал портал дома, построенного столетия назад; я пытался представить себе людей, которые переступали этот порог: кто они были, как складывались их жизни, как они чистили зубы. Я мог долго, до получаса, просидеть на скамье в какой-нибудь старой церкви. Эта тишина. И запах. Ступни святых, блестящие, как золото, от прикосновений бесчисленных рук. Я тоже трогал эти статуи, и мне казалось, что я чувствую прикосновения всех ладоней, трогавших их до меня. В этой игре я касался руки прачки, жившей триста лет назад, руки солдата, отправлявшегося на войну, и руки девушки, приходившей сюда в прошлую среду, чтобы покаяться в измене парню, недавно ставшему ее мужем… Как и все они, я появился на свет благодаря пересечению множества дорог, бесчисленным совпадениям, в результате которых мир двигался в этом, а не в каком-то другом направлении. Эта очевидная истина проявлялась во всем: в фасоне куртки, которую я носил, в моей манере выстраивать мысли…

Отец называл это явление странствующим ветром. Как он утверждал, уловить его способны немногие, я – счастливчик. Я готов был поверить в это. Потому что отец никогда не лез в мою жизнь: если бы я вбил себе в голову, что должен стать футболистом, как мои надоедливые друзья, он бы и слова не сказал. А вот я ему докучал. Выбирал какой-нибудь предмет и просил рассказать его историю. Это было потрясающе – какие-нибудь лопасти вентилятора низвергали тебя в водоворот времени. Отец прочерчивал замысловатую линию, которая восходила к изобретению карандаша, параболической кривой и григорианского календаря. Невообразимый бросок через столетия, мимо войн и технических революций. Уносимый ветром перемен, я не выпускал из рук невидимую нить, которая связывает всё. Он говорил, и я чувствовал, что у меня внутри что-то происходит. Я словно видел историю человечества в ускоренном просмотре, десятилетие в секунду. Под конец он обычно произносил одну и ту же фразу: «Вот так оно и было». Ощущение было такое, будто я только что прилетел из глубин космоса и снова сижу дома в тапочках. Все казалось важным, даже трещина на фасаде бара.

Другой темой были наши предки, которых мне не довелось узнать. Отец очень любил рассказывать о них. И все же мне чудилось, что, произнося их имена, он чувствует какое-то покалывание в горле. Говоря о них, он говорил о себе. Говоря о них, говорил обо мне.

У нас с ним было нечто вроде фирменного знака, делавшего нас уникальными и легко узнаваемыми: форма мизинцев. Крайняя фаланга мизинцев на обеих кистях немного загибается внутрь. «Хочешь доказать, что ты – Балестри, покажи это», – говорил он, гордо демонстрируя мизинец. Я показывал свой, точно такой же. Определенный ген с незапамятных времен, назло всем войнам и эпидемиям, воспроизводился из поколения в поколение. Возможно, за минувшие века среди обладателей таких мизинцев попадались корсары, золотоискатели, древнеримские поварята, головорезы, а последним в этой связке был я. Глядя в лицо будущему, я нес в себе тайны множества жизней, от самых бурных до попусту растраченных. Манера чихать, привычные жесты. Кто знает, у кого я их позаимствовал? Внутри меня двигался поезд из глубины веков, с моим отцом впереди, и приятно было слышать, как этот состав, грохоча, несется по рельсам. Я унаследовал жест, отшлифованный столетиями, неторопливый и размеренный, как свидетельство о прошлом. Изображение в зеркале, которое постепенно расплывается, чтобы уступить место следующему. Наш мизинец был как лезвие, пронзавшее время, и теперь очередь дошла до меня. И еще эти слова о