Читать книгу "Америка - Франц Кафка"

— Верно, — ответил тот, легким поклоном поблагодарив за внимание. И еще раз спросил у Карла: — Как вас, собственно говоря, зовут?

Карл, полагавший, что в интересах главного дела поскорее покончить с вмешательством настойчивого вопрошателя, ответил коротко, не предъявив, как обычно, паспорт, который пришлось бы доставать из потайного кармана:

— Карл Россман.

— Однако, — сказал тот, кого назвали господином Якобом, и сперва было отпрянул, улыбнувшись несколько недоверчиво.

Капитан, старший кассир, судовой офицер и даже стюард, услышав имя Карла, тоже явственно выказали чрезвычайное удивление. Только портовые чиновники и Шубал отнеслись к этому равнодушно.

— Однако, — повторил господин Якоб и не совсем уверенно шагнул к Карлу, — в таком случае я — твой дядя Якоб, а ты — мой дорогой племянник. Я же все время это предчувствовал! — сказал он капитану, прежде чем обнять и расцеловать Карла, который принял случившееся без единого слова.

— Как ваше имя? — спросил Карл, когда ощутил, что его выпустили из объятий, спросил хоть и весьма учтиво, но совершенно равнодушно, пытаясь мысленно предугадать, какими последствиями это новое событие чревато для кочегара. На первый взгляд Шубалу от всего этого никакой пользы не предвиделось.

— Поймите же, молодой человек, какой вы счастливец! — воскликнул капитан, уловив в вопросе Карла оскорбление достоинства господина Якоба, каковой отошел к окну, очевидно стараясь не показать обществу своего взволнованного лица, которое он к тому же утирал носовым платком. — Это — сенатор господин Эдвард Якоб, и он — ваш дядя. Отныне вас ждет блестящее будущее, вы такого, наверное, никак не ожидали. Попытайтесь уяснить себе это, насколько возможно, и возьмите себя в руки!

— В Америке у меня, конечно, есть дядюшка Якоб, — сказал Карл, обращаясь к капитану, — но, если я правильно понимаю, Якоб — всего лишь фамилия господина сенатора.

— Верно, — сказал капитан, ожидая продолжения.

— Так вот, мой дядя Якоб, брат моей матери, зовется Якобом по имени, тогда как фамилия, естественно, звучит одинаково с фамилией моей матери, урожденной Бендельмайер.

— Господа! — вскричал сенатор, бодро вернувшись из своего укрытия у окна и имея в виду слова Карла.

Все, за исключением портовых чиновников, громко рассмеялись — одни как бы растроганно, другие с непроницаемым видом.

«То, что я сказал, вообще-то не слишком забавно», — подумал Карл.

— Господа, — повторил сенатор, — вопреки моему и своему желанию, вы стали участниками маленькой семейной сцены, и потому я не могу не дать вам объяснений, ибо, как я полагаю, только господин капитан, — тут они оба отвесили друг другу легкий поклон, — осведомлен полностью.

«Сейчас мне нужно действительно следить за каждым словом», — подумал Карл и, бросив взгляд в сторону, с радостью заметил, что кочегар мало-помалу начал возвращаться к жизни.

— Все долгие годы моего пребывания в Америке — слово «пребывание», конечно, не очень-то годится для американского гражданина, которым я являюсь до мозга костей, — так вот, все эти долгие годы я живу в полном отрыве от моих европейских родственников; причины этого, во-первых, сюда не относятся, а во-вторых, рассказ о них чересчур для меня мучителен. Я даже побаиваюсь того мгновения, когда мне, возможно, придется раскрыть их моему любимому племяннику, причем, увы, не избежать откровенных слов о его родителях и их близких.

«Вне всякого сомнения, это — мой дядя; наверное, он просто сменил фамилию», — сказал себе Карл и стал слушать дальше.

— В настоящее время родители — назовем вещи своими именами — попросту выпихнули из дому моего дорогого племянника, как выбрасывают за дверь кошку, когда она досаждает. Я вовсе не хочу оправдывать то, что натворил мой племянник и за что понес такое наказание, но проступок его из тех, в самом имени которых уже содержится достаточное извинение.

«Звучит неплохо, — подумал Карл, — но мне бы не хотелось, чтобы он рассказывал все. Впрочем, он и не может ничего знать. Откуда бы?»

— Итак, — дядя выставил перед собой бамбуковую тросточку и, немного склонившись, оперся на нее, благодаря чему в самом деле сумел устранить ненужную торжественность, которая иначе неминуемо завладела бы ситуацией, — итак, его соблазнила служанка, некая Иоганна Бруммер, тридцатипятилетняя особа. Говоря «соблазнила», я вовсе не хочу обидеть моего племянника, но очень трудно найти другое слово, столь же подходящее.

Карл, уже довольно близко подошедший к дяде, обернулся, чтобы прочесть на лицах присутствующих, какое впечатление произвел дядин рассказ. Никто не смеялся, все слушали серьезно и терпеливо. Да в конце концов над племянником сенатора и не смеются при первом же удобном случае. Скорее уж можно было бы сказать, что кочегар слегка улыбнулся Карлу, а это, во-первых, было новым признаком жизни и потому отрадно и, во-вторых, простительно, потому что в каюте Карл окружал тайною сей факт, который теперь стал публичным достоянием.

— И вот эта Бруммер, — продолжал дядя, — родила от моего племянника ребенка, крепенького мальчугана, получившего при крещении имя Якоб, несомненно, в честь моей скромной особы, которая, хотя и была упомянута моим племянником вскользь, видимо, произвела на девушку большое впечатление. К счастью, скажу я. Ведь родители, чтобы не платить содержание и избежать вообще любого другого скандала, могущего затронуть и их, — подчеркиваю, я не знаю ни тамошних законов, ни иных обстоятельств его родителей, — ну так вот, во избежание выплаты содержания и скандала они отправили своего сына, моего дорогого племянника, в Америку, безответственно снабдив его весьма скудными средствами, и в результате, если бы не чудеса, которые только в Америке еще и случаются, юноша, предоставленный самому себе, вероятно, тотчас же пропал бы где-нибудь в переулках нью-йоркского порта — но, к счастью, та служанка написала мне письмо, которое после долгих странствий третьего дня попало в мои руки, и вместе с подробным рассказом о случившемся и описанием внешности моего племянника благоразумно сообщила также и название судна. Если бы я, господа, замыслил развлечь вас, я, пожалуй, мог бы зачитать вам отдельные, выдержки из ее письма. — Он достал из кармана два огромных, исписанных убористым почерком листа почтовой бумаги и помахал ими. — Оно, безусловно, произвело бы впечатление, так как написано с несколько простодушной, однако же неизменно доброжелательной хитринкой и с большой любовью к отцу ребенка. Но я не хочу ни развлекать вас более, чем это необходимо для моего объяснения, ни тем паче оскорблять еще, быть может, сохранившиеся чувства моего племянника, который, если пожелает, может прочесть письмо в назидание себе в тишине своей уже поджидающей его комнаты.

Но Карл не питал никаких чувств к той девушке. В перипетиях все дальше отступавшего прошлого она сидела возле кухонного стола, опершись на крышку локтем. Она смотрела на него, когда он заходил в кухню взять стакан воды для отца или выполнить какое-то поручение матери. Иногда Иоганна в неловкой позе сбоку от буфета писала письмо, черпая вдохновение на лице у Карла. Иногда она прикрывала глаза рукой и тогда ничего кругом не слышала. Временами она становилась на колени в своей тесной каморке рядом с кухней и молилась перед деревянным распятием; Карл тогда робко посматривал на нее, проходя мимо, в щель приоткрытой двери. Иногда она сновала по кухне и отскакивала назад, хохоча как ведьма, когда Карл попадался ей на пути. А то закрывала кухонную дверь, когда Карл входил, и держалась за ручку до тех пор, пока он не просил выпустить его. Иногда она доставала вещи, которые ему вовсе не были нужны, и молча совала в руки. Но однажды она сказала: «Карл» и, вздыхая и гримасничая, повела его, ошеломленного неожиданным обращением, в свою комнатку и заперла дверь изнутри. Она обняла его, едва не задушив, и попросила раздеть ее, на самом же деле сама раздела его и уложила в свою постель, будто отныне хотела владеть им одна, ласкать его и ухаживать за ним до скончания века. «Карл! О, мой Карл!» — вскрикивала она, пожирая глазами своего пленника, тогда как он ничегошеньки не видел и чувствовал себя неуютно в теплых перинах, которые она, похоже, нагромоздила специально для него. Затем она улеглась рядом и принялась выпытывать у него какие-то тайны, но рассказывать ему было нечего, и она, не то в шутку, не то всерьез, рассердилась, стала тормошить его, послушала, как бьется его сердце, прижалась грудью к его уху, предлагая послушать свое, но Карл наотрез отказался, прижималась голым животом к его телу, щупала рукой внизу так мерзко и стыдно, что Карл выпростал голову и шею из подушек; затем она раз-другой толкнула его животом — так, будто стала частью его самого, и, вероятно, поэтому он почувствовал себя до ужаса беспомощным. Наконец после долгого прощания он в слезах вернулся в свою постель. Вот все, что произошло, и однако же дядя сумел сделать из этого целую историю. Значит, кухарка не только помнила о нем, но и сообщила дяде о его приезде. Это она хорошо придумала, и когда-нибудь, наверное, он еще отблагодарит ее.