Читать книгу "Царица темной реки - Александр Бушков"

Иштван потоптался у порога, поглядывая на меня как-то странно, а потом решился: развернул свой сверток и поставил на столик две темные бутылки в паутине, в точности такие, какие я видел в подвале на стеллажах. Пояснил:

– Я как старый солдат прекрасно понимаю: в таких случаях простых солдат в винные подвалы допускать никак нельзя, а господа офицеры, и уж тем более командир части, пользуются некоторыми привилегиями и презентами…

Он меня откровенно забавлял: старый солдат… Через полгода после начала войны угодил в плен и шесть лет пересидел где-то в Сибири все бури, что пронеслись над Россией и Венгрией… Сделав суровое лицо, я сказал:

– Так-так-так… Значит, есть все же второй комплект ключей?

– Клянусь Пресвятой Богородицей, нету! – Иштван истово перекрестился. – Видите ли, господин капитан, прошло три дня с того времени, как уехал господин граф и появились вы. Все имущество, строго говоря, оставалось бесхозным, и я позволил себе прихватить маленькую корзиночку, совсем маленькую… Вот, остались две бутылки для вас как по заказу. Я так полагаю, армия у вас серьезная, и граф уже не вернется, как, мне рассказывали, вернулся в девятнадцатом году…

– Уж это точно, – сказал я.

– Вот видите, как все отлично складывается. Это токай урожая двенадцатого года, с виноградника на горе (он произнес название букв этак из двадцати пяти, тут же выскочившее у меня из памяти). Разрешите, я поставлю сюда, в шкафчик? Тут и специальные тряпочки, чтобы обтирать пыль и паутину, и набор бокалов, и штопоры. У господина графа были свои причуды: иногда, вечером, он садился в это вот кресло и выпивал бутылочку-другую токайского, разглядывая графиню Эржи… И не терпел, чтобы ему при этом прислуживали. Разрешите идти, господин капитан?

– Идите, – сказал я, – только смотрите у меня: вино среди офицеров не распространять.

– О, что вы, господин капитан, это были последние бутылки. Желаю приятного времяпровождения!

И он улетучился почти бесшумно – старая школа…

Сняв ремень с кобурой и портупею, я плюхнулся в кресло – и в самом деле поставленное прямо напротив портрета графини Эржи, и рядом маленький столик, как раз для бутылки с бокалом (пожалуй, уместятся еще пара блюдец с какой-нибудь закуской).

На войне монахов, признаться, не бывает. В другое время я без всякого внутреннего борения немножко врос бы в быт отмененного историей феодала – обтер бы от пыли одну из бутылок и посидел часок, разглядывая двести лет назад отравленную красавицу. Вот только сегодня времени не было категорически: документы требовали вдумчивого прочтения к завтрашнему утру (а пара-тройка – и резолюции), да и чистку оружия я никогда не откладывал на завтра по въевшейся привычке. Так что подождет до завтра токай урожая двенадцатого года, когда меня и на свете-то еще не было…

Письменного стола здесь, конечно, не было – зачем он в спальне, где его сиятельство занимался чем угодно, только не сухой канцелярщиной? Поэтому пришлось проявить солдатскую смекалку: усевшись в кресло напротив портрета, я положил на колени планшет, а уж на него – стопку бумаг. Получилось вполне удобно, и с канцелярией я разделался минут за сорок, задолго до полуночи. Убрал ее в планшет, тщательно застелил столик дивизионными газетами, выщелкнул обойму, дважды передернул затвор во избежание нехороших случайностей и приготовился разбирать пистолет, аккуратно разложив рядом все причиндалы.

Внезапно возникшее беспокойство было не острым, но никак не проходило. На войне к такому чувству привыкаешь относиться очень серьезно – сплошь и рядом такое чутье, пресловутое шестое чувство, никогда не приходит просто так и не подводит, сулит неприятности. Вот только откуда ему взяться не на передовой, не в движении колонны, а в доме, битком набитом солдатами? И все же оно упорно не проходило…

Не было ни страха, ни тревоги, я легко взял себя в руки – не та обстановка вокруг. Прежде всего следовало определить источник, а уж потом будет ясно, как поступать и что делать – если вообще понадобится что-то делать…

Итак. Я сижу за столиком, на котором лежит готовый к разборке, чистке и смазке пистолет. За спиной у меня – портрет умершей двести лет назад юной красавицы, но от него никакого беспокойства не исходит, ни ощущения пристального, сверлящего взгляда в спину, ничего такого, никакой угрозы. Спина у меня полностью безопасна – выработанное на войне чутье не подводит. Да и какая угроза может исходить от портрета умершей сотни лет назад красотки, пусть и не самых строгих правил?

Передо мной… Передо мной: ярко освещенная клинкетом картина – редколесье, широкая тропа, охотничий домик вдали…

Но только это была другая картина!

Вроде бы ничего не изменилось с того момента, как я увидел ее впервые, – деревья в летних листьях, кустарник, изрытая колесами и копытами тропинка, охотничий домик вдали: высокая острая крыша, вычурные водопроводные трубы, клумбы у невысокого, в три ступеньки крыльца…

Но сейчас там была ночь!

Когда я пришел сюда в первый раз, на картине был ясный, солнечный день – в точности как за окном. А сейчас – темная ночь… снова в точности такая, как за окном. И полная луна стоит почти над крышей охотничьего домика… В точности такая, как настоящая полная луна стоит над недалеким лесом. И я отчетливо видел, как что-то мелкое, вроде белки, пронеслось по стволу одного из стоявших близко к раме деревьев, а затем исчезло в кроне. Что же, картина была живая?

Страха не было – только безмерное, необъятное, не вмещавшееся в сознание удивление. Такого не должно было быть, но оно происходило наяву, я не спал и не бредил.

Первая мысль была, что скрывать, чуточку панической: бежать куда-то, позвать кого-то, показать… Но ее тут же задавили и смяли мысли насквозь трезвые и холодные: кого звать? Что показать? Картину с ночным пейзажем и полной луной? И доказывать с пеной у рта, что днем картина была совсем другая, с дневным солнечным лесом? Хорошенькое же мнение составится о командире роты, черт-те что будут подозревать, от неумеренного пития графского алкоголя до внезапного приступа сумасшествия, какой случается на войне…

Иштван? А если он представления не имеет, как ведет себя одна из картин в замке графа? Или знает, но намертво промолчит? Пытать его, что ли? А арестовывать не за что. Вот и выходит, что с этой загадкой мне придется разбираться в одиночку – тем более что опасности от нее пока что не исходит…

Я оглянулся на портрет – там все было в порядке, графиня, как изображению и подобает, смирнехонько стояла у стола в прежней позе, положив на него ладонь, все с той же легкой улыбкой, лукавой и загадочной. Никак не походило, что от нее следует ждать каких-то сюрпризов. Прекрасно можно было разглядеть кракелюры – микроскопические трещинки, что всегда остаются на старинных полотнах. Уж такие вещи знают и недоучившиеся искусствоведы. Так, а это у нас что?

Слева, примерно на высоте половины рамы, среди золоченых разводов пышной массивной рамы виднелось нечто, чего я раньше на рамах старых картин не видел: распятие размером с мою ладонь – очень похоже, что серебряное, тонкой работы, начищенное. Никогда с таким не сталкивался и не слышал, чтобы на рамы прикрепляли какие-нибудь украшения, тем более распятия. А на противоположной стороне рамы, на правой… Нет, не распятие, нечто более загадочное: бляшка опять-таки размером с мою ладонь, кажется, тоже серебряная. Посреди – странный вензель, вокруг надпись на непонятном языке, кажется, по-латыни, хотя я утверждать бы и не взялся.