Читать книгу "Черный чемоданчик Егора Лисицы - Лиза Лосева"

– Не уверен. Да и станут ли вас слушать? Но хорошо. Я поговорю и, если придется, обращусь к ЛК. Знаю, что вы не любите его протекции, однако без нее нам никак. Думаю, им будет важнее узнать, как чужие смогли войти в здание. Сами понимаете, смерть этого несчастного телеграфиста сама по себе мелкое происшествие.

«Мелкое происшествие» – вот так. А Вареник как-то угостил меня крепким чаем, когда я ждал окончания одного из бесконечных совещаний ЛК. Но все же Курнатовский циник не по природе, а по привычке. Поэтому я молча рассматриваю медали на стенках несгораемого шкафа и табличку фирмы-изготовителя «Бр. Смирновы», но не вижу следов взлома. Впрочем, в этом я не специалист.

– А сейф открыли или взломан?

– Открыли. Запорный механизм не самый сложный. Видно, здесь держали те побрякушки, которые не отправляли на хранение в банк. А может, и вовсе письма. Из тех, что обычно хранят женщины.

– Про женщин не уверен, но вот клише здесь явно не место. Почему они хранились здесь, в штабе, а не в конторе госбанка?

– Как временная мера. Штаб не так давно перевели сюда из столицы.

Никак не могу привыкнуть, что здесь, когда говорят о столице, имеют в виду Новочеркасск, столицу области Войска Донского. Действительно, какие-то трения в руководящих силах Добровольческой армии привели к тому, что штаб спешно переехал в Ростов.

– Да что там! Порядок только начали восстанавливать, сами знаете, – Курнатовский, не прекращая разговора, подписывает протокол осмотра. В углу возится, собирая тонкие, насекомые ноги аппарата, полицейский фотограф. 

* * *

На лестнице, где были навалены книги, нас обогнали санитары с носилками. То ли мелкий снег, то ли моросящий дождь все еще сыпал с неба. Зевак нет, редкие прохожие быстро идут мимо. Мне показалось, что мелькнула круглая спина знакомого репортера.

– День тьмы и мрака, день облачный и туманный… – Курнатовский любит цитировать библейские тексты по любому поводу. – Снова дождь, прямо-таки итальянская Венеция. Мало нам было революции, так еще и божья кара, как по писаному. Разверзлись хляби небесные, – и он раскрыл свой длинный складной зонт.

Я повыше поднял воротник пальто, но за него тут же полезли холодные капли. Санитар, одетый по погоде в форменную куртку «австрийку» и шапку-кубанку с эмалевым крестом, докурил папиросу и покосился на нас.

– Как только добралась сюда санитарная машина? – спросил Курнатовский.

– Толкали, на подъеме встали. По самые двери машина в грязи и мы по уши. А там, – кивнул на здание за спиной, – не так полы и истоптаны. Даже неловко было – мы грязи принесли, галоши ведь не снять.

– Знаете, Егор, говорят, что казаки из станиц за Доном могут определить даже на траве след копыт, прямо как индейцы Нового Света, – слова санитара о следах в особняке явно заинтересовали Курнатовского.

– Сами знаете, я не казак и не индеец. У подъезда столько перебывало с утра людей и лошадей, была и санитарная машина, так что в этом месиве уже ничего не разобрать. Есть хороший метод снятия следов шин – гипсовый слепок, но следы должны быть свежими, а не эта каша.

Следы меня не занимали. Их и сам черт теперь не найдет – вода на улицах стоит прямо вровень с лестницами подъездов. Одни только санитары принесли почти пуд тяжелой и черной ростовской грязи.

Санитар докурил папиросу и ушел. Курнатовский как раз говорил мне, что проверяют все подвальные окна и черные ходы, когда за спиной послышались приближающиеся голоса. Группа военных спустилась, садится в автомобиль, прощается. Чекилев и Беденко уходят оборачиваясь. Поймав мой взгляд, Чекилев приподнимает фуражку, словно в шутливом прощании.

С фасада напротив сдирают кумачовые полотна с белыми буквами, которые в мороси и тумане плохо читаются, но все-таки можно разобрать обрывки слов: «Вла… советам… да здрав…» Выписанный белой краской восклицательный знак воззвания стоит в луже, ткань быстро намокает, вбирая воду.

Глава третья
Ростов. Эберг

Ночи уже не было, и не было рассвета. Пустые улицы в ожидании, темные силуэты каменных львов у фонтана, церковь на площади, видная неясно. Проехал одинокий паккард городской пожарной команды с разбитым фонарем. Пальто от мокрого снега казалось тяжелым, как мешок. Мои следы на снегу оставляли голубоватые лужицы талой воды. Падающий снег красил в белый цвет кованые розы на оградах домов вдоль бульвара, стволы платанов, скамьи.

Большие каменные лица на фасадах смотрели на меня сверху, как боги. Совершенные, равнодушные. Их улыбки были невыразительными. Совсем не то, что у мертвого телеграфиста. Что могло так парализовать мышцы, вызвать этот оскал – травма головы, падение или удар? После посмертного исследования тела картина станет яснее, и нужно добиться, чтобы мне дали возможность на нем ассистировать. Сейчас не так уж строго придерживались правил, но, что бы там ни говорил Курнатовский, о случаях нарушения свода устава судебной медицины я пока не слышал. По этому уставу осмотр должны производить городские врачи. Придется уж очень сильно постараться, чтобы вмешаться доверили мне – студенту, которого выгнали еще до того, как он успел подписать «факультетское обещание».

В низкой арке двора в темноте белели лица и были еле видны ленты на бескозырке матроса. Я, пара гимназистов, какой-то бывший солдат без руки и еще несколько прохожих остановились послушать. Моряк говорил уверенно. Но непонятно было, за что агитирует – ругал он всех, и речь его часто перешагивала с одной мысли на другую. Да и послушать толком не удалось: в арке мелькнула черная шинель Эберга – и я поспешил за ним. По тому, как раздраженно он отряхивал снег, набившийся в петлицы и в маленький эмалированный крест на шинели, топал галошами, было видно, что он сильно задет чем-то.

– Зачем вы это слушаете? Сами ведь говорили мне, что вам спать некогда, верно? – невысокий Эберг, когда злился, становился, кажется, выше ростом. – А на это тратить драгоценное время зачем? Конечно, ваше дело.

– Карл Иванович, я ждал вас. Остановился только из любопытства – узнать, за кого агитация.

Спорить я не стал. Все споры мы уже проговорили в то время, когда я считал, что переворот как встряска необходим и он несет перемены только к лучшему, надежды на реформы, в том числе и там, где это касалось моей работы. С того времени уверенность в благих переменах я немного растерял, как и доверие к агитаторам. И стал лучше понимать чувства Эберга, которому переворот был неприятен почти физически. Враг беспорядка во всем до мелочей, по роду занятий хорошо знающий социальное устройство, революцию он не принял, поддержал резолюцию съезда Пироговского общества врачей с резкой критикой переворота. Эберг был твердо убежден, что события будут развиваться только в худшую сторону, и тем не менее продолжал регулярно и аккуратно принимать пациентов. Выделял он несколько часов в неделю и на работу в госпитале. Именно оттуда он и шел сейчас, как я думал. Но я ошибся.

– Я был все это время в штабе, решал вопрос о вашем деле, – говорил Эберг, когда мы шли к его дому. – Устал спорить. Посмертное вскрытие будет, однако вот добиться, чтобы провели его вы, мне не удалось. Но и кому вы могли бы ассистировать, до сих пор не ясно.