Читать книгу "Знакомство по объявлению - Мари-Элен Лафон"

Все это, как и многое другое, не укрылось от матери Анетты, хотя, лишенная, как и ее дочь, дара жонглировать словами, она не всегда могла ясно выразить свои мысли. Серым воскресным утром, мутным от ленивого снегопада, Анетта проводила мать на вокзал, понимая, что так и не сумела внушить ей уверенность, что у дочери все будет хорошо, что ей удастся новая жизнь, на которую та решилась, мечтая о нормальном доме и предприняв еще одну, на этот раз последнюю, попытку, пока возраст, крушение иллюзий и прочее в том же духе окончательно не отняли у нее способность участвовать в таком рискованном трюке, как собирание разрозненных осколков в надежде создать из них семью.

Несмотря на горячее желание, Анетта так и не смогла освоиться в коровнике; как она ни старалась, ничего у нее не получалось; она не знала, куда поставить ногу, как себя вести, что полезного сделать, и ощущала свою полную беспомощность перед коровами, глядевшими на нее большими влажными глазами, с непостижимой медлительностью жевавшими свою жвачку и то и дело выдававшими упругую струю мочи или лепехи теплого навоза. Первое, по не лишенному юмора выражению Поля, боевое крещение она получила в понедельник 29 июня, во время вечерней дойки. Виновницей конфуза оказалась Королева — одна из заводил стада и, как не преминули с ухмылкой отметить дядья, любимица Николь; Анетта стояла, облепленная коричневой жижей по самую задницу, и сдерживалась изо всех сил, чтобы не упасть, усугубив тем самым тяжесть своего проступка. Зато Николь в коровнике чувствовала себя как дома; она обожала доить коров, обрабатывать нежное коровье вымя и любила возиться с новорожденными телятами, которых продавали в трехнедельном возрасте, оставляя нескольких избранных телочек для воспроизводства поголовья. Николь холила и лелеяла этих медной масти красавиц, которые составляли предмет ее гордости и перенимали ее властный характер; к их числу принадлежала и Королева. Дядьки охотно вспоминали, как по приезде во Фридьер шестнадцатилетняя Николь, оскорбленная тем, что взрослые решали ее судьбу у нее за спиной, не считая нужным ставить ее в известность, надолго погрузилась в угрюмое молчание; ее прибежищем стал теплый коровник, откуда ее приходилось выгонять чуть ли не силой, чтобы она наконец занялась своими непосредственными обязанностями. Фридьер нуждался в женской руке, нуждался в хозяйке, хотя дядья — аккуратисты и трудяги — в отличие от многих других мужчин в их положении, не способных справляться с самыми простыми вещами, никогда не доводили дом до плачевного состояния холостяцкой берлоги.

С этой давней суровой поры Николь, постепенно смирившаяся с новой ролью и даже сумевшая обрести к ней вкус, все же сохранила нежную, почти материнскую, привязанность к коровнику и скотине. Она помогала Полю в начале и конце дойки, и в их безмолвной сноровистости Анетте виделось что-то до того прекрасное, почти волшебное, что на ум неизменно приходили виденные по телевизору виртуозные выступления самых блестящих пар — победителей чемпионатов по фигурному катанию, до которого она с детства была большая охотница. Даже рабочие костюмы брата и сестры — высокие сапоги и одинаковые зеленые комбинезоны, прочерченные снизу вверх застежкой-молнией — почему-то казались ей, непрошеной гостье, похожими на изысканные наряды фигуристов, как влитые облегавшие их совершенные тела.

Итак, в коровнике Анетте делать было нечего, и Королева дала ей это понять самым убедительным и шибающим в нос образом; защитники этого малого форта удерживали его более тридцати лет и беззаветно обороняли — следовало поискать точку приложения своих сил в другом месте. Например, уже в следующую субботу бестрепетно поднять с коврика оставленный Полем перед входной дверью скомканный комбинезон, задубевший от засохшего навоза, весь в росписи пятен; Поль объяснил, что стирать его надо отдельно от других вещей, ну, может, вместе с половыми тряпками, предварительно хорошенько отскоблив жесткой щеткой, с добавлением марсельского мыла. Все это он изложил ей торопливо, со смущенным смешком, словно извиняясь, и признался, что ничего или почти ничего не смыслит в подобных делах. Потому что прежде ими занималась сестра. Анетта прекрасно поняла, что нечего и думать спрашивать у той совета; мало того, в ключевом вопросе стирки белья ей нельзя уступать ни пяди своей территории. Что касается Николь, то из всей домашней работы она как раз по-настоящему любила только стирку; ей нравилось превращать грязное в чистое, она с удовольствием вдыхала резкий запах моющих средств и слушала, как хлопают простыни, в хорошую погоду вывешиваемые сушиться на улице, на прочные веревки, натянутые дядьями на круглой, чуть покатой лужайке за домом, где в защищенных от ветра уголках по весне зацветали первые нарциссы. Она сортировала, отстирывала, старательно гладила и разбирала чистые вещи: общие, свои и дядек; в воскресенье вечером она клала на стул в прихожей, специально поставленный для этой цели, одежду Поля — безупречно ровную стопку, которую венчал зеленый комбинезон, сложенный вчетверо умелой рукой. Теперь ей приходилось с мясом вырывать из сердца привычку лично следить за всем в доме и командовать мужчинами, всеми тремя, в том числе с помощью вот этих стопок недельного запаса чистого и пахнущего свежестью белья.

Николь с самого начала, с первых слов, сказанных Полем насчет того, что надо оборудовать наверху еще одну кухню, почуяла, к чему идет дело. Женщина, которая к нему переедет, пояснил он, привезет все необходимое с собой; у нее есть все электробытовые приборы, потому что там, на севере, где она жила со своим сыном, у нее была отдельная квартира. Потом Поль добавил, что кухню они сделают открытую, без перегородки, на американский манер; Николь, в глубине души напуганная вторжением чужаков на принадлежащую ей территорию, ухватилась за это слово и передала его дядькам, которые, тут же взяв на вооружение, принялись склонять его так и этак и отныне называли будущих членов семьи только так: американцы, причем исключительно во множественном числе, как бы скопом, не делая различия между Анеттой и ее сыном; американцы, говорили они, будут питаться с Полем на своей американской кухне, наверху, а мы, галлы неотесанные, деревенщина, уж как-нибудь тут внизу поедим, на своей французской кухне.

Дядьки, исходя желчной язвительностью, горячо обсуждали намерение Поля готовить еду отдельно, но Николь эта проблема, судя по всему, оставляла равнодушной; почти два десятка лет назад, когда Полю втемяшилось в голову поселиться на чердаке, хотя внизу места с избытком хватило бы и старым, и молодым, они с таким же возмущенным удивлением наблюдали, как племянник не покладая рук трудится ради сопливой девчонки, которая явно была не в состоянии оценить всю прелесть Фридьера. По какой-то непонятной причине, заставлявшей их посмеиваться, не разжимая превосходных зубов, узкие двери, выходившие из жилища Поля прямо, на луг, они упорно называли «ослиным лазом». Значит, американцы будут протискиваться через ослиный лаз, а галлы — шествовать через главный вход; вот так-то, у них во Фридьере свои порядки, своя революционная законность, — и изощрялись друг перед другом в остроумии на тему нормандской высадки и современных десантников.

Позже, в один из четвергов, во второй половине дня, — это было ровно за неделю до 28 июня — во двор, осторожно пятясь задом, въехал желто-белый прокатный грузовичок, который привез вещи «этой самой» и ее сына. Николь насчитала девятнадцать картонных коробок, заклеенных широкими лентами коричневого скотча, не говоря уж о столе с шестью стульями, буфете, широкой кровати, двух шкафах, маленькой кровати, еще одном столе, поменьше, телевизоре, холодильнике и газовой плите; все было чистенькое, в хорошем состоянии, но самое обыкновенное, ничего особенного; да, еще была стиральная машина древней модели, из тех, что загружаются сверху. Поль с шофером — похоже, они уже были знакомы, — принялись без лишних слов разгружать грузовик; им пришлось несколько раз пересекать залитый солнцем двор; ослиный лаз, остававшийся в тени, снова и снова заглатывал их и выплевывал обратно. Поль знал, что Николь наблюдает за ними из кухонного окна. Последней перетаскивали стиральную машину, и, берясь за нее, Поль подумал, что теперь-то уж Николь точно поверит, что сюда приезжает другая женщина, его, Поля, женщина.