Читать книгу "Держава и топор. Царская власть, политический сыск и русское общество в XVIII веке - Евгений Анисимов"

О большинстве других послепыточных больных в тюрьме так не заботились, и они поправлялись сами и на свои деньги. Как лечили пытанных, сказать трудно. Думаю, что это делали точно так же, как вообще в те времена лечили больных, получивших открытые неглубокие раны и ожоги. В литературе по истории медицины об этом сказано много и подробно. Раны промывали, прикладывали к ним капусту. В расходной книге Тайной канцелярии за 1722 год записано, что больным также покупали вино и пиво, холст и прочие лекарства. Охрана внимательно наблюдала за состоянием здоровья узника после пытки и регулярно докладывала о нем чиновникам сыскного ведомства. Естественно, что в условиях антисанитарии раны воспалялись, нагнивали. Как только появлялись признаки близкой смерти, к заключенному присылали, точнее сказать подсылали, священника.

Термина «исповедальные показания» в источниках нет, но он мог бы существовать, ибо исповедь умирающего в тюрьме иначе назвать трудно. Выше уже сказано, что священник был обязан открыть властям тайну исповеди своего духовного сына. Исповедальные показания, исповедь-допрос, стоят в том же ряду. Духовными отцами узников тюрьмы Петропавловской крепости числились проверенные попы из Петропавловского собора или других окрестных церквей. Известно, что каждый православный имел право требовать перед смертью исповедника. В 1721 году предстоящая казнь подьячего Ивана Курзанцова была отложена «того ради, что ко исповеди по многому увещанию отца духовного не пошел», и власти хотели выяснить причину такого упрямства. Этот неординарный поступок подьячий совершил для того, чтобы подать жалобу на неправильный, по его мнению, порядок расследования его дела, что (правда, ненадолго) продлило ему жизнь.

Обычно же не забота о душе преступника волновала следователей. Священник выполнял у постели умирающего задание начальства и должен был, в сущности, провести последний в жизни колодника «роспрос», узнать подлинную правду – ту, которую не мог, страшась мучений в ином мире, скрыть перед своим духовником верующий человек. В 1729 году, узнав, что умирающий колодник Михаил Волков требует священника, верховники, которые руководили следствием, вначале послали к нему чиновников, чтобы «спросить с увещанием, подлинно ль те слова… говорить научали его». Сам же священник получил соответствующую инструкцию от сыска: «И тому священнику приказать – у него, Волкова, при исповедании спрашивать по духовности, правда ли он, Волков, на Федора… и других лиц сказал, что показано от него, Волкова, в роспросе ис розыску… или он то затеял напрасно». Священник потом рапортовал о проделанной им работе: «Показанного Волкова он исповедовал и Святых тайн сообщил и при исповеди по вышеозначенному приказу его спрашивал», а исповедуемый отвечал, что на допросах говорил «самую правду». В 1775 году священник два дня исповедовал (читай – допрашивал) умирающую княжну Тараканову, но не добился нужного признания и ушел из камеры, так и не удостоив ее последнего причастия.

На исповедальном допросе, как и во время увещевания, священнику было запрещено знать «важность», то есть суть преступления. Его задача была предельно узка – добиться раскаяния преступника, подтверждения или опровержения данных им ранее показаний. Хотя все священники были людьми надежными и проверенными, все же иногда – в делах особо важных – им не доверяли. Тогда во время совершения таинства исповеди возле священника сидел караульный офицер или канцелярист и записывал исповедальные слова: «А потом оной роспопа Петр, будучи в болезни, по исповеди, при отце своем духовном, да при караульном обер-офицере сказал…».

Исповедальное признание на следствии ценилось весьма высоко – считалось, что перед лицом вечности люди лгать не могут. Выше сказано о расстриге Илье, который не только отказался признать извет на него конюха Михаила Никитина, но и сам обвинил Никитина в говорении этих же «непристойных слов». Он выдержал три пытки, а Никитин умер. Поэтому у Ильи появилась надежда выбраться из тюрьмы. Но этого не произошло – все его расчеты «испортила» исповедь Никитина перед смертью. В протоколе записано, что Никитин, «будучи в болезни, по исповеди, при отце духовном, показал, что он тех слов подлинно не говаривал и, будучи под караулом, умре, почему признаваетца, что оной рострига [Илья] означенные непристойные слова говорил подлинно, а на вышепомянутого конюха Никитина о произшедших словах показывал ложно, отбывая вины своей».

Исповедальные показания использовались следствием и для ареста новых людей. На исповеди самозванец Холшевников в 1725 году назвал жонку Марью своей сообщницей. О ней сказано в резолюции Тайной канцелярии: Марью пытать, «понеже означенной Холшевников о том на оную жонку, будучи в болезни, по исповеди при отце духовном, также и з дву розысков, показывал именно».

Но здесь, как и в других ситуациях, не было жесткого правила. Следователи Тайной канцелярии понимали, что люди могут солгать и на исповеди. В 1722 году монах Кирилл донес на безжалостно преследовавшего его архимандрита Александра в подлинных (несомненных и потом доказанных другими) «продерзостных» высказываниях о Петре I и Екатерине. Не выдержав заключения, Кирилл умер. Перед смертью Кирилл совершил подлинно христианский поступок и в исповеди «сговорил» свой извет с Александра. Он сказал, что извет его ложен и архимандрит ни в чем не виноват. Это, казалось бы, открывало Александру дорогу на свободу, но нашелся другой ненавидящий его доносчик, и исповедальный допрос монаха Кирилла был проигнорирован.

В деле Маслова и Федорова 1732 года сказано, что как изветчик, так и ответчик стоят на своем и нужно продолжать далее розыски, «но токмо видно, что они люди непотребные и правды в них сыскать неможно, понеже они оба при отце духовном, и оной Маслов с подъему, а Федоров с трех розысков утверждались всякой на своем показании и истиной в них не сыскано». Поэтому обоих наказали кнутом и сослали.

К середине XVIII века под влиянием идей Просвещения и вообще благодаря значительному смягчению нравов в царствование Елизаветы Петровны заметно стремление государства пересмотреть отношение к пытке. По этому пути двигалась вся Европа: в Пруссии пытки отменили в 1754 году, в Австрии – в 1787 году, во Франции – в 1789 году. Жестокость обращения с людьми в политическом сыске отражает особенность политического строя страны, степень развитости судебной системы и гражданского общества. В тех странах, где действовал институт присяжных, где сложились традиции публичного суда, существовала адвокатуры, там пытки исчезли рано. В Англии и Швеции их не было уже в XVI веке, исключая, естественно, процессы о ведьмах.

При Елизавете были введены некоторые ограничения в традиционный пыточный процесс: отменили истязания для людей, сделавших описки в титуле государя, перестали пытать детей до 12 лет. В 1751 году Сенат рекомендовал судам и администрации «как возможно доходить, дабы найти правду, чрез следствия, а не пыткою и когда чрез такое следствие того изыскать будет неможно, то больше о том не следовать, а учинить им за то, в чем сами винились». Тогда же запретили пытать обвиненных в корчемстве.

После отмены «слова и дела» Петром III и вступления на престол Екатерины II новые веяния гуманизации права усилились. В указе Сената от 25 декабря 1762 года местные власти были предупреждены: «В пытках поступать со всяким осмотрением, дабы невинные напрасно истязаны не были и чтоб не было напрасно кровопролития, под опасением тягчайшего за то по указам штрафа». Но предупреждение это было скорее рекомендацией, ибо указ содержал оговорку: «Что же следует до таковых, которые по указам тому (то есть пытке. – Е. А.) подлежат, с ними поступать так, как указы повелевают непременно». Об осмотрительном применении пыток, в виде пожелания, говорила 15 января 1763 года в Сенате сама императрица Екатерина II.