Читать книгу "Две сестры и Кандинский - Владимир Маканин"

— А за что он получил свои пять и пять?

— Как и шепчущий Буянов… Первые пять по доносу.

— А вторые пять?

— Это уже по судьбе.

Артем кричит с расстояния:

— Оль. Слушай… Женя и Женя подсчитали. Сколько я намотал… Исходя из числа шагов. В тот наш вечер… До постели… В тот вечер раздумий я, оказывается, прошастал туда-сюда несколько сотен раз. Если по времени — километра четыре!

Ольга откликается: — Большой путь, Артем.

Инна: — О чем мы только что?.. Звоницын?

Батя: — Ну да. По доносу. Разговорится наш человек… Ну сболтнет что-то этакое. Обмолвка. Словечко лишнее. Про жизнь… Сплюнет… А лишние словечки — они как расплеванные семечки. Летят по ветру!.. Никакой такой особой вины. А стукачок запишет. И отнесет туда, где ему регулярно платят.

— И… десять лет в Сибири?

— Ну зачем же сразу десять. Сначала пять. А потом еще пять добавят.

— Чтобы было кому в Сибири работать.

— Чтобы было кому в Сибири жить.

Женя и Женя меж тем работают с рулеткой.

Артем взволнован, еще одна мозговая атака на ускользающее прошлое. С натоптанного дощатого пола, с места судьбоносных (грунтовых) замеров он вновь кричит Ольге:

— Оль! А случайно не помнишь, почему я в конце концов тогда переместился…

— Случайно не помню, милый.

— Оль. Прошу… Не смотри на меня как на сумасшедшего. Да, да, эта дурацкая рулетка! Число туда-сюда шагов. Эти дурацкие припоминания. — Артем сиротски разводит руками. — Но ведь это остаток, осколок, окурок той моей жизни, Оль. Той моей славы, Оль. Той любви… Это все умерло, Оль. Смотри на меня как на гротеск.

«Политик только и умеет говорить о своей скомканной жизни. А что ж ты дал себя скомкать, милый?..»

И тут же, по-женски легко и мстительно, Ольга берет в руки бокал. И, заглянув в емкость — туда, где еще играет ажурная беспечная исчезающая пена, — предлагает:

— За воронежцев! За настоящих!

Меж тем Инна, едва пригубила, продолжает интересный разговор: — И ваш Звоницын тоже по доносу?

— Конечно.

— Вот ведь удивительно. И те по доносу, и другие по доносу… Лишние словечки… Семечки… А ведь кто-то писал этот донос. Строчил. И ведь эти строчившие… Они ведь тоже живы сейчас?.. живут?

— Конечно.

Ольга подхватывает: — Да, да!.. В связи с судьбами художников, я как-то рылась в архивах. Анналы! Анналы припудренных доносов!.. Притом что сам донос написан очень читаемо и внятно…

— Разборчиво? — удивляется Инна.

— Вполне!.. А зато подпись внизу… Кто именно написал… кто настучал на Звоницыных, на Ивановых-Петровых — мелко. Совсем мелко!.. Так и зарылись они, спрятались, усохли в неизвестность. Канули в никуда. Не знают их люди.

Батя пожал плечами: — Почему же, дочка, не знают. Знают.

— И кто же на них настучал?

— На Звоницына?

— Да?

— И на Звоницына… И на его Галю.

Погас вновь свет. Темнота улеглась и несколько смягчила подползающую правду — непрячущуюся и жесткую.

За столом в темноте они сейчас трое — сестры и Батя. В полной тьме.

И тишина.

Сестры не решаются что-то сказать. Потрясенные, молчат.

И потому первый заговорил Батя:

— И на шепчущего Буянова… Тоже я.

Сестры, из обступившей их темноты, откликаются теперь обе разом:

Ольга: — О господи!

Инна: — Я как предчувствовала!.. Лучше б вы молчали.

Тишина.

И опять из близкой тьмы негромкий суровый голос Бати:

— Кому лучше, дочка?

* * *

Молчаливая тьма оживает.

Сначала слышно, как возле отключившихся темных стендов бранится Коля Угрюмцев: «Опять испортили! ч-ч-черт!»

Затем голос Артема: — Свечи. Свечи!.. Я же их помню… Оль, свечи на месте?

Ольга безразлично (придавленная признанием Бати): — На месте.

Артем торжественно, как бы читает стих:

Иду за свечой

Во тьме на ощупь!

И точно — зашагал куда-то во тьме.

Коля Угрюмцев с подростковой ворчливостью требует: — А мне тоже найдите ф-фонарик. Иначе я с-свет не налажу. Уйду, на фиг, с-с-спать!

Инна: — Обойдешься свечкой.

Невидимые, растворились во тьме Женя и Женя. Но на всякий случай они застыли у стенки, которую их нынешний гуру пометил словцом-двумя на столетних обоях.

Однако и они кричат: — И нам свечку! И нам!

В темноте, как оказалось, его память цепче… острее!.. в памяти комната за комнатой!.. и как же решительно и как свежо определяет Артем в темных проемах свои былые ходы и тропы. Свечи… Свечи?.. А ведь тоже его встреча с прошлым. Здесь, здесь он означил цензуру как болезнь, как вывих. Исцелите себя! Убейте гадину!

И так ново (по старой памяти), так ясно нарисовался ему в темном углу хозяйственный шкафчик — там, там свечи… были… год назад.

И вот нынешний школьный учитель кричит, вопит, ликует — с новообретенной воронежской волей пугая и разгоняя тьму:

Иду на ощупь

Во тьме за свечой!

Как это прекрасно, когда свечи на месте.

Обеим сестрам и Бате вернувшийся Артем осторожно ставит на стол найденные живой ощупью высокие свечи. Зажигает им две. С третьей, последней, направляется к Жене и Жене.

— За меня не беспокойтесь, — весело объявляет Артем всем сразу. — Себе я отыскал свой старый фонарик. Он лежал бочком и ждал меня, хозяина. И там же — кучкой! представьте себе! — ждали своего хозяина старые, но не севшие… не сдохшие!.. не сдавшиеся!.. батарейки. Вот оно!.. Любуйтесь!

Артем включил фонарик.

Поводя лучом, он отыскивает Женю и Женю. Его молодые помощники ожили в луче — прыгают и смеются. Заодно прыгают на стене их гротескные, но вполне узнаваемые тени.

Женя и Женя: — Мы продолжаем работу! Мы продолжаем!..

* * *

Сестры и Батя… На столе в рост две зажженные свечи. Возможно, самая неожиданная (и по-своему замечательная) минута вечера.

Ольга машинально делает небольшой глоток шампанского.

Батя произносит негромко и сурово: — Я как бы прощенный.

Ольга молчит.

В колышущейся свечной полутьме Батя снова обращается — теперь к Инне:

— Я, дочка, прощенный. Я как только вышел на пенсию — сразу этим заболел… озаботился. У меня камень на сердце. Я, Инна, написал им… Реабилитации были полагерно. Либо уже по поселениям. По выселкам… Я ведь знал по бумагам — кто где… Перед пенсией меня как раз повысили — заставили сидеть на бумагах. На этих, как говорили начальники, белых бумагах… Переписал адреса. Поехал. Я ездил и ездил. И меня простили.