Читать книгу "Вирджиния Вулф: "моменты бытия" - Александр Ливергант"

«Карикатурная ценность вещей» не знает, кажется, в этой книге пределов; какие только литературные ассоциации не возникают, когда читаешь «Миссис Дэллоуэй»: и Свифт, и Стерн, и Теккерей, и Мередит. И, опять же, Толстой.

Стоило леди Милисент Брутн, эдакому «призрачному гренадеру в черных одеждах», извиниться перед своими гостями, что она, дескать, «обманом их заманила, и они должны ее выручить», – как в памяти русского читателя возникает другая – отечественная – двуличная страдалица, симбиоз из Анны Павловны Шерер и Анны Михайловны Друбецкой «с притворностью интереса на лице». Как и Друбецкая, леди Брутн всеми забыта и никому уже не нужна, однако, в отличие от русской княгини, она сохранила если не власть, то авторитет. Леди Брутн по-прежнему знает «немало светлых умов своего времени», она «постоянно думает об империи», больше занята политикой, чем людьми, и увлечена, как Каренин – переселением инородцев, проектом эмиграции молодых людей из почтенных семейств в Канаду, чтобы «создать им условия для процветания». И, когда она садится, «откинутая на софе рука сжимает воображаемый жезл, каким помавали, наверное, ее предки». Чем не почившая в бозе лет двадцать назад королева Виктория?

Не откажешь в притворности, двуличии и учительнице истории, старой деве мисс Килман, которую так ненавидит – и заслуженно – Кларисса («ханжа, лицемерка, злодейка») и к которой так привязалась – не в пику ли нелюбимой матери? – дочь Ричарда и Клариссы Элизабет. У мисс Килман, которая на старости лет обрела веру («Всё – плоть!»), себя не жалеет и готова на всё ради других, также имеется толстовский аналог. Это такая же святоша мадам Штоль, которая, как и мисс Килман своей юной воспитаннице, внушает Китти, что «для сострадания к нам у Христа нет ничтожных горестей»[112], в чем мисс Килман, впрочем, поручиться не может.

Украшают в романе богатую галерею карикатур и представители сильного пола. Супруг Клариссы Ричард Дэллоуэй – истинный джентльмен, безупречный во всех отношениях. Таковым, собственно, он проявил себя уже в первом романе Вулф «По морю прочь». Он честен, прямодушен (не чета леди Брутн или мисс Килман), настойчив, искренен и порядочен. Член парламента, он всегда готов выступить в защиту прав угнетенных (не поступившись своими интересами, естественно). Подкупает принципиальностью, гражданской позицией: одно время собирал даже данные о преступном нерадении лондонской полиции. И – безукоризненной внешностью: сед, элегантен, одет с иголочки, превосходно держится. И язык за зубами, в отличие от милейшего Хью Уитбреда, держать умеет. Любящий и любимый отец: сдержанная, рассудительная – вся в Ричарда – Элизабет души в нем не чает. И заботливый муж. Как и Леонард, воспринимает предписания врачей буквально: «После ленча полный покой в течение часа». Личность, одним словом, образцовая, в высшей степени положительная, за ним Кларисса как за каменной стеной. Только вот беда: никакого полета, «ни искорки блеска». А впрочем, у Питера Уолша, которому Кларисса в давние времена предпочла Ричарда, сколько угодно и блеска, и полета, – а что толку?

У старого разжиревшего Хью Уитбреда другая линия поведения. Если Ричард по натуре грибоедовский Молчалин, то Хью – скорее Антон Иванович Загорецкий, да и у Репетилова он кое-что позаимствовал. Хью не видит ничего, кроме себя и собственных выгод, и ради них готов на всё. Подхалимствует, лакействует, верой и правдой служит при дворе (говорят, даже чистить королевские штиблеты считает для себя незазорным). Учит жизни молодежь, мелкие чиновники в правительственных учреждениях души в нем не чают. Оказывает любезности старым дамам, которые, вроде леди Брутн, еще могут ему пригодиться. Пишет за них письма в Times, и пишет, надо отдать ему должное, отменно – искусно и со знанием дела. И рассуждает, как пишет, – гладко, с толком; умеет сказать приятное. Главное же – знает подход к сильным мира сего. Умеет – говорят опять же злые языки – «принюхаться к следам божества». Многого в жизни добился, и не только расположения и признательности вышестоящих; в его послужном списке заслуги весомее: усовершенствование уличных навесов, защита сов в Норфолке…

Гостиная Клариссы Дэллоуэй – и в самом деле настоящая кунсткамера, на все, что называется, вкусы. Вот, к примеру, убеленный сединами живописец сэр Гарри, «великолепный старец, произведший на свет больше скверных полотен, чем удавалось любым двум членам Академии художеств вместе взятым». На всех его полотнах изображены коровы, «утолявшие жажду в закатных прудах», – пародия на барбизонцев? Вот старушонка миссис Хилбери (не одряхлевшая ли мать героини «Дня и ночи»?) простирает дрожащие руки к «согревающей вспышке хохота» – как бы чего не пропустить! Вот специалист по Мильтону профессор Брайели; сочетавший в себе непомерную ученость и робость, холодное, без доброты обаяние и снобизм, он «легким подергиванием головы… намекал на пользу умеренности». Вот бездарный поэт, коротышка Джим Хаттон, на прием он явился в красных носках – черные в стирке. А вот «сладкая парочка» – лорд Гейтон и Нэнси Блоу: оба здоровые, чистенькие, она – «в персиковом цветении краски и пудры, он весь промытый, сверкающий, и взгляд соколиный – мяча не пропустит, любой удар отразит». Вот восьмидесятилетняя мисс Елена Парри, у которой при одном упоминании об Индии или Цейлоне глаза «темнели, синели, и видела она не людей… а орхидеи, и горные тропы, и себя самоё, когда на спинах у кули поднималась в шестидесятые годы к пустынным вершинам…». А вот бывшая эмансипе Салли Сетон – карикатура (дружеская?) на Мэдж Саймондс. В молодости Салли по ночам носилась в чем мать родила по Бортону, имению, где прошло детство и юность Клариссы, курила сигары, рисовала, писала заумные стихи, теперь же остепенилась – но по-прежнему стремится быть в центре событий…

Примеров сатирического темперамента писательницы, которая как раз в это время отмечала в дневнике, что ориентируется на литературу xviii века, можно было бы привести еще немало. Для нее, автора «духовного», а не «материального», чувство пропорции – похвала сомнительная. Не достоинство, а недостаток. Не потому ли Вирджинии Вулф близки «лишний человек» Питер Уолш и похожий на Китса Септимус Уоррен-Смит, который пошел «отстаивать Англию, сводимую почти безраздельно к Шекспиру»? И откровенно отвратительны Брутны, Килманы, Уитбреды и Брэдшоу?

Брэдшоу – особенно. Рисуя портрет «целителя духа», Вирджиния Вулф, чей «дух» пытались излечить многие доктора, знает, о чем пишет. Так в романе намечается еще одна светотень. В описании «утративших чувство пропорции» ощущается теплая, сочувственная авторская интонация. В изображении же тех, кто, согласно рекомендации сэра Уильяма, обрел веру в «божественную пропорцию», интонация прямо противоположна: это ирония, скепсис, а то и откровенный гротеск.

«В этой книге у меня слишком много задач, – записывает в дневнике Вирджиния Вулф. – Хочу описать жизнь и смерть, здоровье и безумие, хочу критически изобразить существующую социальную систему, показать ее в действии…»[113]