Читать книгу "Моя Марусечка - Вера Колочкова"

– Да нет, что ты, Марусь! Об этом и речи нет. И вообще спасибо тебе за все! И прости меня! Прости… О господи, даже не знаю, что тебе говорить теперь… И как говорить.

– Да ладно. Не говори ничего. И не провожай, не надо! Сиди, я сама уйду.

Маруся решительно поднялась с дивана. Дойдя до дверного проема, остановилась вдруг, будто что-то припоминая, развернулась к Никите и произнесла обыденно:

– Да, вот еще что, чуть не забыла. Наташу из роддома прямо завтра забирать надо! Мария Александровна сказала, что это где-то здесь, недалеко, на углу улиц, как их, господи… – потерла она дрожащими пальцами лоб, – а, вспомнила! На углу Опалихинской и Тургенева! Утром позвонишь туда, все узнаешь. И цветы не забудь купить! А еще там полагается, по-моему, конфеты акушеркам дарить. Разберешься, в общем. И на развод наш сам документы подай, ладно? Я потом приеду, распишусь, где надо. Пока, Никит! Прощай! Спасибо тебе за все!

– Господи, да мне-то за что! Это тебе спасибо! – прошелестел он ей в спину очень тихо. И вздрогнул слегка, когда за Марусей захлопнулась дверь. И закрыл глаза. И сидел еще долго, вслушиваясь в наступившую тишину и в самого себя. Потом вздохнул, потер лоб, будто что-то припоминая, притянул к себе старый телефонный аппарат за шнур. Протыкая пальцем допотопный, крутящийся, диск, набрал всплывший таки в памяти номер, произнес виновато в трубку:

– Здравствуйте, Мария Александровна. Это Никита Горский. Вы меня узнали? Спасибо.

* * *

Вечерний трудяга-автобус медленно тащился по городу, дрожа боками и лязгая на частых остановках дверными створками. Люди входили, потряхивая мокрыми крыльями сложенных торопливо зонтов, распределялись в проходе поудобнее, готовясь к нудному ежевечернему путешествию по городским пробкам. Интересно, отчего это они так любят на автобусе ездить, с тоской подумала Маруся, отводя от окна глаза. В городе ж метро есть! Ездили бы себе на метро. С ней-то как раз понятно все, она просто до ужаса боится под землю спускаться, непривычно ей это, а они-то ж городские… Вот было бы меньше народу, она обязательно, может, поплакала бы! Отвернулась к окну и наплакалась бы вволю.

Заманчивая эта мысль тут же, не спрашивая разрешения, начала делать свое черное дело, и защипало в носу, и глаза моментально наполнились горячей влагой. Стоящая в проходе женщина взглянула на нее мельком и с жалостью и тактично отвела глаза. Шмыгнув, Маруся полезла в карман за платком. Рука наткнулась на что-то незнакомое… О боже, письмо! Она же забыла прочитать мамино письмо! Да и немудрено – забудешь тут за всеми этими событиями.

Торопливо надорвав конверт, она достала сложенный пополам тетрадный листочек в клеточку, развернула, принялась читать, с трудом разбирая корявый материнский почерк. Вскоре и слезы сами по себе высохли от изумления.

«Здравствуй, Марусенька, доча моя ненаглядная! – прочитала она первые строчки и улыбнулась, удивившись такому непривычно-ласковому обращению. Нет, не была никогда мать излишне суровой, но и «ненаглядной» ее вроде ни разу не называла. – Ты уж не удивляйся, что пишу тебе это письмо. Сроду никаких писем не писала, да вот пришлось. А по телефону такого и не расскажешь, доча. Ты только не суди меня строго за то, что привалило мне счастье на старости лет. Вчера пришел ко мне твой отец, Марусенька. Пришел мой Сереженька – всю жизнь его, проклятущего, я ждала. Вот, дождалась. Не суди, доченька! Пришел, повинился, больной весь, несчастный. А мне и такой мил. На покой ко мне пришел. А я, дура, и приняла его. А как же не принять-то? Люблю ведь его, ирода, и всю жизнь помнила да любила, хоть и клята была людской молвой. Вот, хоть в конце жизни мне выпало его пожалеть да около себя пригреть, и за то я богу благодарна. И ты на меня не серчай, если можешь. Он ведь отец тебе. Уж позволь мне дожить с ним рядом, доченька, не разлучай нас упреком. У тебя жизнь, слава богу, хорошо складывается, и дай тебе бог. Всю ноченьку эту я проплакала и сейчас вот пишу да слезы рекой лью. И Сережа, как твою фотокарточку на стене увидел – ту, школьную, помнишь? – так тоже заплакал… Спасибо тебе, говорит, что дочке мою фамилию дала. А я ему говорю – она уж и не Климова теперь, а вовсе даже другая у нее фамилия. Ты приезжай поскорее к нам в гости, доченька! Очень уж отец хочет тебя повидать…»

Оторвавшись от письма, Маруся уставилась в окно, за которым плыл в сгустившихся быстро сумерках городской пейзаж, задумалась грустно. Надо же – отец ее вдруг объявился. Слово-то какое для слуха непривычное – отец! Уголовник-тюремщик, вор-рецидивист…

Когда-то давно, в раннем сопливом еще возрасте, видела она по телевизору кино про Жана Вальжана и бедную девочку Козетту. Никому тогда в том не призналась, но отец потом так и стал ей в голове представляться – с лицом сурового Жана Вальжана. Там, в кино, он же тоже тюремщиком был. Интересно, а на самом деле какой он, ее отец? И как они встретятся, интересно? О господи, как боязно-то! Ну да ладно – мать счастлива, и то хорошо. Нет худа без добра.

– Следующая остановка – вокзал! – вздрогнула она, услышав усталое объявление водителя в микрофон, и встрепенулась с места, торопливо сунув недочитанное письмо в карман. Задумалась, чуть остановку свою не проехала.

Народу в билетной кассе было немного. Пристроившись в конец хилой очереди, она тут же достала письмо, с интересом принялась дочитывать последние строчки. И снова будто провалилась в свои домашние удивительные события, не замечая ничего вокруг…

«…Хочу перед тобой еще и повиниться, доченька, – писала дальше мать, – если уж так в моей жизни все повернулось, то и перед тобой я вину чувствую за твоего Кольку. Теперь-то уж чего, теперь уж можно, раз у тебя все хорошо в жизни сложилось. Он ведь все писал тебе, писал… А я, дура старая, все его письма в печку совала. Каюсь – читала я их перед тем, как сжечь-то. Любит он тебя, Марусенька, очень любит. Ты уж прости меня, что я так с твоей судьбой посвоевольничала. Я ж тебе мать все-таки. Не захотела тебе своей судьбы. А она, смотри, судьба-то, взяла вон и на порог вчера ко мне заявилась! Потому и каюсь перед тобой за Кольку. Третьего дня тоже письмо от него приходило. Пишет, на поселение его перевели раньше срока за хорошее поведение. Там же где-то, недалеко от колонии. Деревня Синьково, Прилукского района. Пишет, ничего, жить можно. К себе уж не зовет – знает, наверное, что не приедешь. Мать-то ему отписала, чай, что ты замуж в городе за хорошего человека вышла…»

– Девушка! Билет будем покупать или письма будем читать? – недовольно пробурчал у нее над ухом сердитый мужской голос. – Ваша очередь подошла!

– А… Да-да, извините… – вынырнула Маруся из своего письма и улыбнулась виновато навстречу усталому взгляду билетной кассирши. – Мне билет, пожалуйста…

– Куда? – требовательно переспросила кассирша, глядя на нее удивленно. – Куда билет-то, девушка? Чего вы застыли, господи? Ну же, говорите!

– Так до Воркуты… – хлопнув ресницами, неожиданно для себя вдруг произнесла Маруся. Страшное это слово легло на язык легко и просто, будто просила она билет вовсе и не в горестную эту Воркуту, которую раньше и в мыслях-то держать было больно, а куда-нибудь в Сочи, ну, или в Краснодар по меньшей мере. – Ну да! До Воркуты! – произнесла она уже более уверенно, виновато улыбаясь кассирше. – Извините, задумалась я… До Воркуты, конечно…