Читать книгу "Мудрость сердца - Генри Миллер"

Не так давно я сам бродил по этому миру теней. Я шастал тогда по округе поздно вечером, выпрашивая медяки, чтобы набить чем-нибудь мой пустой живот. И вот однажды ночью я брел под дождем, повесив голову и полный отчаяния, и наткнулся на улице на человека в плаще с капюшоном и в шапокляке и слабым, безжизненным голосом попросил, как обычно, мелочь. Не остановившись, даже не глядя на меня, человек в оперном одеянии ныряет рукой в свой нагрудный карман, вынимает горсть мелочи и швыряет ее мне. Деньги катятся по тротуару в канаву. Я со злостью упруго и жестко выпрямляюсь. Неожиданно я выхожу из комы и фыркаю, как бык, готовый напасть. Я заорал и махнул кулаком в том направлении, где только что был незнакомец, но того и след простыл. Он исчез так же таинственно, как появился. На миг я застыл в нерешительности: то ли бежать за ним, чтобы выпустить пар, то ли заняться поиском раскатившихся монет. Я истерически захохотал. Догнать его, обматерить, вызвать на дуэль? Да что вы, он бы даже меня не узнал! Я был для него никем, голосом в темноте, попросившим милостыню. Я еще больше выпрямился и глубоко вздохнул. Спокойно и внимательно оглянулся. Улица была пуста, ни одного такси. Я почувствовал себя сильным и усмиренным, словно меня заслуженно отхлестали. «Ах ты недоносок! – сказал я вслух, глядя в ту сторону, куда ушел мой невидимый благодетель. – Я отблагодарю тебя за это! Ты сам не знаешь, что ты для меня сделал. Да, уважаемый, я хочу отблагодарить тебя от всего сердца. Ты меня вылечил». Тихо смеясь и дрожа от благодарности, прямо под дождем я опустился на четвереньки и стал нашаривать мокрые монетки. Те из них, что скатились в канаву, измазались в грязи. Я тщательно отмыл их в луже возле телеграфного столба. Затем медленно и с удовольствием их пересчитал. Всего тридцать шесть центов. Приличная сумма. Подвальное помещение, где мы жили, находилось неподалеку. Я отнес чистые блестящие монетки жене и торжественно показал их ей. Она посмотрела на меня как на сумасшедшего.

– Зачем ты их отмыл? – нервно сказала она.

– Они упали в канаву, – ответил я. – Мне их оставил ангел в цилиндре. Он очень торопился и не помогал мне их собирать…

– Ты уверен, что с тобой все в порядке? – спросила жена.

– Никогда не чувствовал себя так хорошо. Меня только что унизили, избили, изваляли в грязи и отмыли кровью Агнца. Я хочу есть, а ты? Давай поедим!

Итак, в три часа десять минут утра на Пасху мы вылезли из своей полуподвальной тюрьмы и в загаженной закусочной на углу Миртл-авеню и Фультон-стрит заказали себе два гамбургера и кофе. Никогда еще в жизни я не проникался таким священным смирением и, после того как вознес короткую молитву святому Антонию, дал клятву оставаться таким же и, насколько это возможно, нести смирение в мир. Сказав напоследок «Аминь», я вытер рот бумажной салфеткой.

Мадмуазель Клод

Перевод Н. Казаковой

Только сев писать эту историю, я начал с того, что, мол, мадмуазель Клод шлюха. Да, конечно, она шлюха, и я не собираюсь убеждать вас в обратном, но речь сейчас не о том: уж коли мадмуазель Клод шлюха, то как прикажете называть всех прочих женщин, с которыми мне доводилось встречаться? Сказать о ней «шлюха» – значит не сказать ничего. Мадмуазель Клод – больше чем шлюха. Я не знаю, как ее назвать. Может быть, просто – мадмуазель Клод? Soit[101].

У нее была тетка, которая не ложилась спать, каждый вечер ожидая ее возвращения. По правде говоря, мне с трудом верилось в существование какой-то тетки. Какая, к черту, тетка? Скорее всего, это был ее maquereau[102]. И в конце концов, какое мне дело? Однако, признаюсь, меня раздражал этот некто, поджидающий ее, в любой момент готовый отвесить ей оплеуху за то, что мало заработала. И какой бы нежной и любящей она ни была (а надо сказать, Клод знала толк в любви), воображение рисовало передо мной образ низколобого невежественного ублюдка, которому достанется лучшее из того, что она может предложить. Никогда не питайте иллюзий относительно шлюхи: пускай она щедра и податлива, пускай ее одарят тысячефранковой бумажкой (хотя таких дураков надо поискать) – всегда найдется субъект, которому она будет по-своему верна, и то, что удалось урвать вам, – не более чем аромат того цветника, в котором лучший букет сорвет этот более удачливый садовник. Будьте уверены, все сливки достанутся ему.

Вскоре выяснилось, что мои терзания напрасны. Никакого maquereau у Клод не было. Первый maquereau в ее жизни – я. Хотя мне это слово совсем не подходило. Сутенер – так будет точнее, – и этим все сказано. Отныне я ее сутенер. О’кей.

Я хорошо помню, как впервые привел ее к себе, – я вел себя как последний идиот. Когда дело касается женщин, я всегда веду себя как идиот. Беда в том, что я их обожаю, а женщины не хотят, чтобы их обожали. Они хотят… ну да ладно, как бы то ни было, в первую ночь, хотите верьте, хотите нет, я вел себя так, будто никогда в жизни не спал с женщиной. До сих пор не понимаю почему. Но именно так все и было.

Помню тот момент, когда она стояла, не раздеваясь, возле моей постели и смотрела на меня, словно ожидая, что я что-нибудь предприму. Меня всего трясло. Меня начало трясти, как только мы вышли из кафе. Едва касаясь, я поцеловал ее – кажется, в губы, а может, попал в бровь, – я так часто поступаю… с незнакомыми женщинами. Почему-то мне казалось, что она делает мне величайшее одолжение… И шлюха порой может пробудить в мужчине такое чувство. Но, как я уже сказал, Клод была не просто шлюхой.

Не снимая шляпки, она подошла к окну, закрыла его, опустила шторы. Потом искоса взглянула на меня, улыбнулась и произнесла что-то о том, что пора бы и раздеться. Пока она возилась возле биде, я мучительно стягивал с себя одежду. Я волновался, как школьник. Я не хотел смущать ее своим нетерпеливым взглядом, поэтому тупо топтался возле письменного стола, перекладывал бумажки, сделал несколько абсолютно бессмысленных записей, накрыл чехлом пишущую машинку. Когда я обернулся, она стояла в одной сорочке возле умывальника и вытирала ноги.

– Ложись скорей! – сказала она, не прекращая своего занятия. – Надо согреть постель.

Все было так естественно, что моя неловкость и смущение стали потихоньку проходить. Ее чулки были аккуратно сложены, на поясе висело нечто напоминавшее сбрую (впрочем, вскоре это нечто плавно опустилось на спинку стула).

В комнате было довольно прохладно. Уютно прижавшись, мы молча лежали, согревая друг друга, молчание грозило затянуться. Одной рукой я обнимал ее за шею, другой крепко прижимал к себе. В ее глазах стояло то самое ожидание, которое я заметил, едва мы переступили порог комнаты. Меня опять затрясло. Из головы разом вылетели все французские слова.

Не помню, говорил ли я, что люблю ее. Наверное, говорил. Даже если и говорил, то она наверняка немедленно забыла об этом. Когда она собралась уходить, я протянул ей экземпляр «Афродиты»[103] – она не читала ее – и пару шелковых чулок, купленных для кого-то другого. Я заметил, что чулки ей понравились.