Читать книгу "Шесть тонн ванильного мороженого - Валерий Бочков"

Мне наконец удалось как следует рассмотреть хозяйку: слегка скуластое, смуглое лицо, вьющиеся черные волосы до спины, в ней было что-то испанское, почти Кармен (да-да, помню, цыганка она, не испанка), розу кровавую в кудри – и полный порядок. Хотя нет, роза – явный перебор.

– Маниту, не слыша смеха и шума на земле, послал ворона Као проверить, не случилось ли какой беды. Ворон вернулся к Маниту с печальной вестью. Тогда Маниту отправил Као к старой Гунге, которая день и ночь толкла звезды в своей каменной ступе и рассыпала их по Млечному Пути.

Темно-вишневые губы моей Кармен полунамеком усмехались, хотя тон был совершенно серьезен, даже суров; оно было и понятно – вопрос стоял о судьбе всего человечества.

– Ворон ждал три года, три месяца и три дня, наконец старуха утомилась и задремала, он, подлетев, осторожно достал клювом дневной свет из ее уха и устремился на землю. Свет засиял над землей, люди проснулись, и в знак благодарности отдали ему в жены самую красивую девушку по имени Тэва-Утэ. От красавицы Тэва-Утэ и седого ворона Као появилось племя Тахина-Ка, племя людей-воронов.

Я глупо ухмылялся, я это понял по ее лицу. Понял, что ей это не очень понравилось.

– Все гораздо сложней, – сказала она вкрадчиво, – гораздо сложней, чем вы себе это представляете. Вы, белые.

Она взяла меня за запястье.

– Вам всегда нужен ответ: да или нет. Черное или белое. Плохое или хорошее. А иногда ответа не существует и весь смысл уже заключен в вопросе. Ответ просто не нужен.

Пальцы у нее были сильные, как у пианистки, такими запросто можно придушить человека.

– Верно заданный вопрос часто важнее самого ответа, поскольку вопрос – путь к познанию, а ответ – всегда лукавство. Любой ответ всегда лжив, поскольку он есть утверждение, а человеку просто не дано постичь суть вещей и явлений. Человек выдает за истину свое глупое мнение и называет это правдой.

Она смотрела мне прямо в глаза, близко, почти впритык, от волос пахло хвоей, самой настоящей сырой хвоей, зелеными иголками, сосновым лесом и свежестью. Я не мог отвести глаза, а закрыть их я отчего-то боялся, мне казалось, что я сразу же грохнусь в обморок.

По позвоночнику сползла щекотная капля, в голове моей кто-то исполнительный закручивал мягкую пружину, с каждым аккуратным поворотом которой невнятный шелест в мозгу становился жарче и отчетливей, пока, наконец, не превратился в устойчивый звон.

Она приоткрыла рот и поцеловала меня в губы.

Потом ее сильные, сухие пальцы разжали мой кулак, она взяла серебряную птицу и, привстав на цыпочки, повесила амулет мне на шею. Расстегнула рубаху, прижала его ладонью к груди. Металл оказался горячим, как же – живое серебро! – или это была ее ладонь, или это мне все казалось, не знаю; я закрыл глаза, и под веками тут же заметались маленькие резвые ласточки, побежали яркие рыжие пятна, словно несешься, как в детстве, сломя голову, через июльский сосновый бор, насквозь пробитый по диагонали солнцем и дробным ритмом быстрых пяток.

Выгоревшие до белого волосы и белые царапины на коричневых от загара коленях, их не разглядеть, от бешеной гонки я сливаюсь в ослепительный хвост кометы. Сердце колотится, ветер поет в ушах, тишина вокруг – ложь и тайная конспирация миллиона звуков: я могу различить треск крыла стрекозы и суетливую поступь вереницы рыжих муравьев, спешащих по стволу упавшего дерева, звон сорвавшейся с листа капли и даже эхо этого звона, отраженное от распахнутого настежь неба. Мне – туда.

Бор остается позади.

Я бегу вверх, беспощадно мну горькую желтизну цветущих одуванчиков, взлетаю по крутому зеленому холму. Уже слышу шум океана, ворчливую его мощь, за вдохом – выдох, за выдохом – вдох.

Я уже почти на вершине. Небо встает, словно его тащат на веревке вверх, плоско заполняя весь мир идеальной синевой.

На краю обрыва вижу кого-то, темный силуэт. Вот досада, ведь это мое место, кто посмел? Злость пульсирует в висках, я не сбавляю темп, несусь, рву во все лопатки. Уже вижу черную спину, рыжие кудри по ветру – а, так это ты! Даже могу различить меловую восьмерку на твоей спине, – отпечаток, случайно прислонилась где-то, неряха.

Я знаю, она вот-вот обернется, уже начала, плечо пошло, вижу ухо, завиток на шее, почти профиль. Надо спешить. Она почти повернулась, вижу уголок ее глаза, я совсем рядом.

Я толкаю ее.

9

Я открыл глаза. Я был один.

Куртка на полу беспомощно протягивала ко мне пустой рукав. Бледный, неживой свет лежал на пыльных предметах, было ощущение, что я внутри безнадежно сломанного механизма, сломанного давно и окончательно.

Ты мне сказала слова, которых я боялся больше всего. Ты, моя маленькая скво, произнесла:

– Некоторые ошибки исправить нельзя.

И ты, моя жестокая Кармен, добавила:

– Ты сам виноват.

Это я знал и без нее.

Всегда и во всем виноват только ты сам. Даже если виноваты другие.

Плевать на других, я гладил ее плечи. Казалось, мои руки прежде не касались столь совершенной поверхности, отдаленно это напоминало идеально отполированную слоновую кость или нагретый на солнце матовый орех каштана: то же пронзительное удовольствие в ладонях от простого прикосновения.

Я взглянул на пустые ладони, они, глупые, уже все забыли.

– Все забыли? – спросил я укоризненно. Ладони простодушно белели и молчали. Я покачал головой и заточил их в карманы.

Пнув ногой дверь, вышел на улицу.

Я сразу ощутил, что снаружи что-то было не так.

Я задержался на верхней ступеньке, осмотрелся: да нет, вроде все нормально – унылые сумерки, как у них тут и заведено. Серо и тоскливо, седой полумрак: солнце уже село, а звезд еще нет.

«Приятное место», – подумал я, разглядывая какую-то черную гадость, повисшую над дорогой метрах в десяти от меня, похоже на сгнивший кленовый лист, такие лежат на дне мертвых фонтанов.

Было томительно тягостно, как перед грозой. Словно кто-то высосал весь воздух из этого мира, высосал вместе с чириканьем, жужжаньем, шелестом, вместе с эхом расчетливой кукушки и ленивым пустобрехом соседского пса, всхлипами сонного саксофона в баре на углу и усердным тиканьем на моем запястье. Я поднес часы к уху – ничего, швейцарская механика приказала долго жить. Часы показывали без трех минут восемь. Я где-то читал, что у них там, в Берне, целый отдел занимается акустической стороной тиканья – ищут идеальный звук. Да уж, какого только мусора нет в моей памяти.

Я прислушался – ничего, абсолютная тишина.

Какая-то неясная жуть, как в ночном кошмаре, заползла мне в душу, застряв комком в горле, стянула в узел мои потроха, выступила холодным потом. Мне показалось, что меня сейчас вырвет. Я сосредоточился на дыхании, глубокий вдох, долгий выдох. Повторил. Вроде полегчало.