Читать книгу "Компромисс между жизнью и смертью. Сергей Довлатов в Таллине и другие встречи - Елена Скульская"

– Чем вы пожертвовали ради чистого звука?

– Всем. Оставил огромные пробелы. Пожертвовал тем, что называется личной жизнью, молодым гулянием, веселыми компаниями, богемой, которая всегда сопутствует искусству и на все лады зовет искусство с собой… Я не мог совмещать.

– Цветаева в записных книжках говорит, что ей нравятся богатые. От богатых, как от царей, ничего хорошего не ждешь. Поэтому, когда они произносят хоть что-нибудь человеческое, немедленно приходишь в восторг. Если нельзя быть Человеком, Личностью, Художником, то нужно быть хотя бы богатым… Это написано в 1919 году. Что вы на это скажете? Какую роль деньги играли в вашей судьбе?

– У меня нет доказательств, но мне кажется, что в мире богатства искусство не нужно. То, что называется дизайном, не является частью живописи. Либо то, либо другое. Некоторое время, конечно, можно балансировать. Можно создать нечто вроде варьете с подачей горячих и холодных закусок во время представления, и даже будет недурно. Но потом либо увольняют официантов, убирают столики и говорят, мол, извините, но у нас тут будет театр, либо артистам сначала предлагают немножко научиться быть официантами и обслуживать по меню, причем вежливо обслуживать, а потом не освоивших это дело увольняют, а остальных продолжают называть артистами. Это качество сегодняшних театральных взаимоотношений. Многие коллеги моего возраста, прошедшие тот же путь, что и я, относятся к нынешней ситуации очень легко и утверждают, что искусство наконец заняло положенное ему место в обществе. Эта гипертрофия литературы, гипертрофия театра, которая была, – говорят они, – это все от бедности нашей, а теперь мы богатые.

А я все-таки не понимаю, кто именно богатый? Да, спектакли стали необыкновенно богатыми и дорогими по оформлению. Приобрели ли они нечто новое и достойное? Я этого не вижу. Более того, я замечаю некоторую удивительную зависимость, которую не могу доказать: слишком дорогой спектакль каким-то странным образом лишен духа. А мне говорят – да ерунда собачья, просто всё наладилось…

Конечно, я дожил до того возраста и достиг той меры известности, когда можно, ни о чем не тревожась, ожидать различных знаков почтения и идти в звезды с соответствующей важностью на лице. Моя раздражительность не позволяет мне занять эту позицию… Старый официант всегда вызывает особое сочувствие и горечь, порой кусок в горло не лезет, когда смотришь на угодливого старичка… Если ты не был официантом всю жизнь, а на старости лет тебе предлагают эту должность за очень хорошие гонорары, то раздражаешься… А раздражаться нехорошо; в раздражении есть осуждение – дескать, и ресторан плохой, и меню скверное, и официанты отвратительные, и хозяин мне не нравится…

Вот только что Валя Гафт прочел мне эпиграмму на знаменитого нашего сатирика, у которого украли машину: «Бандитам, стало быть, виднее – сатирик должен быть беднее…» Тут нет ничего оскорбительного для Жванецкого, это всё шутки, игры, а все-таки…

Сегодня раскрученный певец к 25 годам имеет все высшие звания страны, и цветные журналы печатают фотографии его особняков, точнее, дворцов. Но из дворца выходить на сцену как-то неестественно. Зачем?

Что ж получается? Я призываю сократить зарплаты артистам? Нет. Я просто наблюдаю и несколько теряюсь. И еще я замечаю, что так много, как сейчас, никогда раньше не врали. За вранье очень серьезно раньше наказывали. Журналист, описавший выдуманное событие, мог получить волчий билет. А у меня в портфеле лежит глянцевый журнальчик, где меня объявляют китайцем, да еще пеняют на то, что я долго скрывал истинное свое происхождение. Впрочем, я на журнальчик этот не сержусь, это мило. Славно объявить меня китайцем, но куда страшнее вранье серьезное, которое может оскорбить, изранить…

– Вы считаете, что ложь и деньги непременно сопутствуют друг другу, а бедность обручена с честностью?

– Повторяю: я теряюсь. Меня убеждают, что сегодня те, кто талантливы, – богаты, к ним все приходит, а те, кто бедны, – просто неталантливы. Те, кто богаты, нужны людям, те, кто бедны, людям не нужны. И все на месте. И все хорошо. А исключения? Да не будем заниматься исключениями, давайте заниматься правилами! Я во все это не могу поверить, поскольку я не ослеплен готовыми решениями, готовыми клише, я пока еще смотрю на мир собственными глазами. Я очень много езжу, я вижу страну и вижу страны; много-много городов России, которые совершенно не похожи на Москву; ларьки похожи, а прочие проблемы решаются иначе… Сегодняшние джунгли с их жестокими законами мне интересны, но они меня тревожат. Мне кажется, что в их зарослях прячутся жуткие существа. Иногда, преодолевая страх, я к этим существам приближаюсь: разглядываю в бинокль или просто подхожу. И что же? Смотрю – люди. Это мне только издалека казалось, что они чудовища. А отходишь, слышишь звуки, которые они привычно издают, наблюдаешь их повадки, их взаимоотношения, узнаешь о предложениях, адресованных тебе самому, мол, заходи почаще, сделай-ка для нас то-то и то-то, и понимаешь, – нет, все-таки чудовища!

Мне всегда казалось, что в искусстве есть некий небесный отголосок. Если это так, то оно выживет. А если нет, то оно превратится во что-то, может быть, даже очень полезное, красивое, эстетизированное, но уже не искусство… А мне бы хотелось, чтобы в искусстве сохранился отголосок вечного, истинного, абсолютного. И я не могу смириться с тем, что Бог – деньги, и все нормально. Я мог бы тоже жить богато, но я действительно не хочу. Мне противно. Противно тому самому чистому звуку, о котором мы с вами сегодня говорим. Когда кто-то становится богатым, я начинаю его заранее подозревать в том, что он удаляется от чистого звука. И пока я, к сожалению, ни разу не ошибся…

– А как в вашей семье относятся к деньгам не в теории, а на практике? К тому, что их всегда не хватает?

– В нашей семье денег всегда хватает. Потому что потребности наши абсолютно средние. И так было всегда. То, что у меня есть свое жилье, – для меня величайшее достижение; этого не смог достичь мой отец и никто из моих родных, и то, что дочь будет жить в отдельной удобной поместительной квартире со своей семьей, – вершина практических устремлений. Я сам – коммунальный, до сорока лет я жил в коммунальной квартире.

– А соседи чтили вас?

– Нет, конечно. Билеты просили достать. Ходили на мои спектакли. Но особенного положения в квартире у меня не было.

– Что ж, была воронья слободка?

– Разумеется!

– А когда вы уехали из Питера в Москву, о…

– …то опять все сначала. Крохотная квартирка, потом поменяли ее на большую, но в чудовищном состоянии, и так далее.

– У вас есть домашние обязанности? Выносите мусорное ведро?

– Непременно! Это мое!

– Как вы думаете, почему жанр разоблачений пользуется таким спросом? Почему многие жаждут услышать последнюю и чаще всего отвратительную правду о великом человеке?

– Зависть. Просто зависть. Зависть начинает следствие и непременно находит какие-то доказательства своей правоты: пожалуйста, кумир оказался либо пьяницей, либо наркоманом. Скажем, я в своей жизни был знаком как минимум с несколькими людьми абсолютной, безупречной порядочности. Назову Плятта, Попова, Никулина, Капеляна. Но меня непременно перебьют, махнут рукой: да ладно тебе! Не такие уж они безупречные! И пойдут, и пойдут разоблачать, придумывать, строить. Совершенно исказят облик. Сделают, например, из Раневской заурядную матерщинницу, и больше ничего за ней не оставят… Постепенно возникла даже такая как бы примиряющая стороны теория: если человек бесчестный, низкий, то, вероятно, одаренный и интересный, а если честный и порядочный, то, скорее всего, скучный и бездарный. Это ужасная позиция. Так нельзя!