Читать книгу "Неоконченная хроника перемещений одежды - Наталья Черных"

Внутри никакого известия о том, что мои молебные поползновения успехом увенчаются, не было. Однако нужно было действовать, спасаться. Женский монастырь оказался едва живым. Но в этой полумертвости было величие. Молебен отслужили. Думая, что невесть что великое совершила, пришла домой.

– Надо в Данилов ходить, – услышала в ответ на просфору и святую воду из монастыря. – Спасаться надо. Если будешь в храме полы мыть, Бог даст жилье.

Кто бы спорил.

Однажды, во время очередного поломоя, подошла Татьяна Большая и спросила:

– Вы можете библиотекарем работать?

Навыки и опыт по школьной практике у меня были.

– Тогда вот вам адрес. Это здесь.

Библиотека находилась в помещении районного дома культуры, в актовом зале. Этот бывший актовый зал был недавно освящен, и теперь там даже был алтарь. Близость алтаря и теснота помещения невероятно привлекали. Новые иконы, новые подсвечники и старые книги. Здесь нужно было находиться с одиннадцати утра до шести вечера: выдавать книги, беседовать с приходящими. Желая скорее получить точку, освятили именно это место, но не было ни священника, ни кого-то, кто бы мог вдыхать жизнь в это место.

Отец Георгий, который и освящал храм, умер, кажется, через неделю или две после освящения, во время венчания молодых. На одном из высоких столиков с кружевной салфеткой стояла фотография немолодого красивого священника – это и был отец Георгий.

Состав книг внезапной этой библиотеки поражал и одновременно вызывал жалость. Бердяев, Лосский, Ильин, Леонтьев соседствовали с «Лугом духовным», «Лествицей» и «Аввой Дорофеем». Святитель Игнатий Брянчанинов посматривал на все это собрание с аристократической доброжелательностью. В одной из его книг, напечатанных на плохой бумаге и, кажется, репринтной, обнаружила его стихи, в самом конце, приложением. «Убили сердце!»

Нет, в хрестоматию современной литературы, которую тогда помогал составлять Ванечка, эти стихи вряд ли бы вошли. И вовсе не по религиозным или эстетическим соображениям. Стихи были прекрасны.

Библиотека напоминала выжившую из ума старуху в кружевах. На подброшенные мамой (в ожидании моей первой благодатной большой зарплаты) деньги купила картон и фломастеры, наделала разделителей, алфавит и темы. Пока расставляла и протирала книги, влюбилась в них навсегда. На следующий день обнаружила под столом новый ящик, там находилось собрание сочинений Льва Николаевича Толстого. Проблема была в том, оставлять ли эти книги в храме или нет. Женщины, некогда бывшие помощниками покойного отца Георгия, морщились и советовали эти книги сжечь. Вытащила ящик из зала на галерейку, чтобы не в храме стоял, и написала объявление: отдается ПСС Льва Толстого.

– Вот так вся русская литература на помойке окажется, – сказала хроменькая гардеробщица. Ближе к вечеру пришел ее сын и ящик унес.

Как-то раз, накануне Великомученицы Варвары, в храм зашла женщина, купила свечи и стала делать земные поклоны. Но делала их необычно. А как птица, то в одну сторону, то в другую. Это называлось – делать поклоны крестом. В смущении застыла за своим столиком.

– А ты мне не мешай, – сказала она, когда закончила. Про поклоны крестом до того случая ничего не знала, но, оказывается, такая практика действительно была. Горе-библиотекарь. Мне казалось такое птичье порхание слишком вычурным. Поклоны – это же просто, и с трудом.

Отношения с отцом Феодором никак не складывались. Он каждый раз уверенно и мягко отстранял меня от исповеди. Или если принимал, то говорил так же, как и в первый раз, – отвлеченно. Решилась описать ему всю свою жизнь в надежде, что этот жест доверия может преобразить прохладные и скользкие отношения. Мне, собственно, сам он не нужен, а нужно учиться молитве и послушанию. Возможно, это было ошибкой с моей стороны: отец Феодор требовал внимания к себе, пусть и негласно. Написанные со слезами страницы ничего изменить не смогли. То казалось, что отец Феодор вообще духовно игрив, то казалось, что он побаивается меня, как и мать. С каждой исповеди уходила голодная, хотя иногда – в эйфории, более постыдной, чем наркотическая. И это была не моя эйфория. Но разделяла ее с окружающими. Не разделять было невозможно.

Теснота и многолюдье богослужений научили видеть лица людей – близко, тщательно и с теплом. Но как бы вскользь. Так что основное внимание было все равно к одежде. Тогда на всех лежало облако милой случайности. Женщины носили, что им подарили или что успели недорого купить, а мужчины – как правило, «с чужого плеча». Недолгое время существовал переходный – текучий, тонкий – тип человека. В нем уже не было основательности советских каменных баб и мужиков прежних лет, немного безумных, но еще не появилось церковной сытости, которая так заметна на лицах прихожан двухтысячных. Сытость, как и юродство, – вещи важные. А тогда все эти чахлые высокие мальчики с бородами казались ангелами и отчасти напоминали любимых рокеров. Женщины, особенно молодые, выглядели бывшими хиппушками или дочерями богемы. Часто ошибалась, но таких было много.

Тем временем Белка дошила свою коллекцию. Сразу же куражливо похорошела. Она отвечала на звонки, но держалась уже иначе. Дома бывала редко, в основном по утрам. Дни и вечера занимали фуршеты и выставки. Так что теперь меня встречал чуть хмельной голос. Типа, вот как надо, как я. Было больно, но коллекция была так хороша, что досады на то, что мой труд ушел к чужому, не было. Тем более что даже после показа в Доме моды Белке как модельеру вряд ли что светило – не того она была круга. Однако ей удалось завязать некоторые знакомства и не потонуть в фэшн-мире.

А меня раздражали платки. Не сами по себе или как идея. А отношение к ним прихожанок. Как можно этот «знак ангелов», о котором так трогательно вещал отец Феодор, повязывать с таким пренебрежением. Понятно, если ты на модном показе, то черно-розовую, в пятнах, косыночку нужно повязать именно что криво, на один глаз, и ходить, хромая. Но в храме и в праздник стоять комсомолкой или ведьмой мне казалось почти кощунственно. А тогда было так много ярких изысканных платков из грубоватого индийского крепа. Но все мои попытки натыкались на железную стену, говорящую голосом Анны:

– Надо же как проще.

В этом был смысл, но тогда «проще» нужно было довести до конца. Анна по-прежнему не носила белья, одевалась в темное, но это было уже не то, что раньше – покрытая льдом головешка. Она потеряла форму, и это отразилось на мне, даже выражением лица. Теперь Анна напоминала искусственную дубленку, выстиранную в машине много раз и уже порядком вылезшую. Тогда считала, что именно на городских сумасшедших мы с ней и походили. Одежду подбирала как можно более тщательно. Когда, поддавшись гипнозу Анны, старалась показать пренебрежение, результат был обратным: ни пренебрежения, ни сумасшествия, а ординарная небрежность. От этого нужно было уходить и найти – куда и как. Вспомнилась черная трикотажная юбка, но денег на покупку пока не было.

Новый год, уже настроенная на то, что это «праздник бесовский», встречала одна и дома, помыв лампаду и налив в нее новое масло. Утром поехала в храм, где отец Феодор, стоя перед небольшой группой прихожан, возвестил грядущее Рождество и посетовал на тех, кто в храм не пришел. Хороша была поездка туда и обратно. Ровный снег, идущий по ветру, следы большой уборки в храме, приподнятость во всем. Дома выспалась и поехала на всенощную, и не куда-нибудь, а в библиотеку. Там сегодня и завтра должно быть богослужение.