Читать книгу "Метро 2033. Спастись от себя - Анна Калинкина"

Ника сидела в камере. Она, когда-то лишь понаслышке знакомая со знаменитой Лубянской тюрьмой, теперь получила возможность увидеть ее изнутри. Девушку устроили даже с удобствами – в камере была кровать с полосатым матрацем и байковым одеялом. И она, измученная последними событиями, почти все время спала. Все равно теперь от нее ничего не зависело. И у нее была куча времени на то, чтобы вспоминать, раздумывать, строить предположения о том, что с ней сделают. Она только старалась не думать о Датчанине – это было слишком больно.

Она все силилась понять – как же это так получилось. Муся хрипела у нее на руках, Муся умирала. Глядеть на это сил не было. Ника знала, что на Красную линию ей нельзя, тем более та, рыженькая, предупреждала. Но только здесь Мусю могли спасти.

Следователь как-то обмолвился, что девчонка идет на поправку. «Значит, не зря все было, – обрадовалась Ника. – А уж потом, когда выздоровеет, Муся сама разберется – сбежать отсюда всегда успеет. А может, она и не захочет. Ей теперь обеспечена сытая жизнь, она – живое напоминание о справедливости красных».

О собственной участи Ника старалась даже не думать.

Она почти не переживала. Ей все время хотелось спать и есть, а волноваться ни о чем не хотелось. Хорошо хоть, кормили ее обильно, правда, не сказать, что деликатесами, но грибного супа давали вволю, иногда в нем даже плавал кусок свинины. Когда девушка вспоминала недавние события, то больше всего удивлялась, что травница хотела ее отравить. Но Нике даже по этому поводу переживать было лень, она только недоумевала – зачем это было нужно старухе?

Иногда девушку вызывали на допросы – в небольшую комнатку с кафельными стенами, дочиста отмытыми. С таких стен легко было оттереть кровь в случае надобности. В основном, спрашивали ее о делах отца, и Ника честно отвечала, что папа ей ничего не рассказывал. Спрашивали и о том, почему она ушла с Красной линии и где находилась все это время. Ника отвечала, что отправилась в Полис познакомиться с предполагаемым женихом, но поскольку они не сошлись характерами, устроилась там на стажировку.

– На Китай-городе тоже стажировку проходили? – поинтересовался следователь. Ника поняла, что скрывать бесполезно – видимо, кто-то им докладывал о ее перемещениях. Опустив глаза, она ответила, что отправилась путешествовать, чтобы изучить уклад жизни на различных станциях. Отец, мол, не раз высказывал пожелание, чтобы она расширила свой кругозор. Но ведь она же в итоге вернулась обратно – разве это не доказательство ее лояльности, ее преданности товарищу Москвину? Ника охотно рассказывала о браминах и о группировках китайгородских братков, потому что вряд ли это для кого-то было секретом. И выложила все о своих контактах, не стала упоминать только двоих – Датчанина и Лефорта. Следователь слушал вроде бы рассеянно, попутно что-то писал на бесчисленных листах бумаги – судя по всему, для тюрьмы ничего не жалели. Нике пока не угрожали, не пытались ее запугивать: то ли не понимали еще, что с ней делать, то ли, наоборот, решение было уже принято, и от ее показаний мало что зависело.

Однажды привели к ней Мусю – похудевшую, побледневшую, но живую и здоровую, с расчесанными волосами, одетую в почти новый костюм цвета хаки с приколотой к нему красной ленточкой.

– Мне тут очень хорошо. Товарищ Москвин обещал, что меня будут учить читать и рисовать, – тоном примерной девочки сказала бывшая бродяжка, а в упрямо блеснувших глазах читалось: «Все равно убегу!»

«Интересно, – думала Ника, – следователь уже знает, что она, дочь врага народа, собирается вскоре родить им внука врага народа?» Девушка решила скрывать свое положение как можно дольше. Тем более что тошнить ее уже перестало, а живот вроде еще не был заметен. Вот только Ника чувствовала себя отяжелевшей и неуклюжей. Однажды, когда ее вели обратно в камеру, она поскользнулась и грохнулась спиной на мраморный пол станции. Ее тут же поставили на ноги, но спустя час, когда она уже лежала на своем тюфяке в камере, она почувствовала, как болит живот.

– Помогите! – позвала она, подойдя к двери своей одиночки. Принялась стучать. Но никто не отозвался. Тогда она, всхлипывая, улеглась обратно, прислушиваясь к тому, что творится у нее в животе, уговаривая ребенка потерпеть немного. Мелькнула мысль, что если она лишится ребенка, так будет даже лучше для всех. Но Нике тут же захотелось завыть от тоски.

Глава одиннадцатая

Датчанин. Чистые пруды

Датчанин огляделся по сторонам. Перед ним лежала площадь, забитая ржавыми остовами машин, кругом валялись обломки палаток и ларьков. Сталкер осторожно пошел вдоль павильона метро, стараясь держаться в тени. Завернул за угол – и вот он, Чистопрудный бульвар. Трамвайная линия, неподалеку и сам трамвай, опрокинутый набок, словно дитя великана здесь игралось. Впереди – стена деревьев, проход еле просматривался. Возвышался на постаменте Грибоедов – такой неуместный в своей элегантной одежде, в очках среди этих джунглей. Взгляд – печальный и строгий, – мол, предупреждал же я вас. Датчанин обрадовался ему, как старому другу. Справа тянулось массивное здание, слева – ряд домиков в два, три этажа. Сразу видно было – старый район. В незапамятные времена застраивался. В таких местах почему-то страшнее бывало, чем среди типовых новостроек. Старое место – старые боги. Истомину еще Ксюха говорила, что Чистые пруды – непростой район. «Эх, Ксюха. Фенечки, тонкие запястья, лихорадочно блестящие глаза». После того случая, когда ее с его помощью едва отбили у озверевших мужиков, долго она в себя приходила – замкнулась как-то и молчала, вроде все думала о чем-то. Иной раз и говорила, но не о себе – скрытная она была, хотя, бывало, у нее прямо рот не закрывался. Вот однажды и рассказала о прудах. Сергей понял только, что люди жили там с давних пор, с языческих времен, и стояли там какие-то идолы. Потом тех идолов куда-то дели – может, как раз повыкидывали в пруды, которые тогда были скорее похожи на болота. Но старые боги не собирались так легко сдаваться и все время провоцировали в этом месте какие-то дрязги. Особенно в конце июля – был какой-то у них день особенной активности, праздник, что ли. Кажется, как раз в июле и вышла какая-то некрасивая история с боярином Кучкой, обретавшимся ранее на этих землях, и не стало больше боярина. Потом решил именно здесь казнить своих врагов Иван Грозный – в июле опять-таки. И вряд ли случайно по царскому указу по соседству с прудами были размещены скотобойни. Потроха убитых животных выбрасывались в пруды, кровью была пропитана земля. Старые боги привыкли хорошо питаться. Оттого и пруды тогда назывались Погаными. Что-то еще рассказывала Ксюха, но не все он помнил. Начал было здесь строиться любимец Петра Первого Алексашка Меньшиков, пруды почистить велел и называть их приказал отныне Чистыми. В великой гордыне своей начал возводить самый высокий храм – а в июле молния в тот храм ударила, шпиль снесла. Это царскому любимцу указали свыше – не заносись, будь к людям ближе. А потом, вроде бы, и снизу постучали.

Да, особенное здесь было место – ведь даже в ту пору, когда церкви везде позакрывались, здесь они действовали почему-то. А за несколько лет до Катастрофы на прудах установили памятник казахскому поэту и мыслителю. Правда, поговаривали, что был тот мыслитель по совместительству еще и шаманом. И не хотели местные этот памятник видеть, протестовать пытались, подписи собирали и письма писали – не помогло. Мало того – рядом с памятником поставили двух каменных идолов. И знающие люди тут же сообразили – неспроста это. Не иначе как новое вместилище для старых богов. Говорили, что некоторые сталкеры теперь тайком ходили у тех идолов просить удачной охоты – и не с пустыми руками. А как еще – припрет, так и идолам поклонишься. Ведь неважно дело обстояло здесь с продовольствием, магазинов-то практически не было больших – так, лавчонки какие-то с сувенирами, кофейни, модные салоны – не разживешься особо. Да, и еще театры – подпитывало это место всяческую активность. В том числе и творческую. А для подпитки бренного тела уже почти ничего тут нельзя было найти. Вот разве что отправиться в чайный магазин на Мясницкой – необычный домик, напоминающий шкатулочку узорчатую. По слухам, не всякий туда мог попасть – хорошо, если один из десяти. Словно что-то не пускало, мешало, отводило. Оттого, говорят, до сих пор еще кое-что оставалось там. Велик был соблазн попытать счастья.