Читать книгу "Портрет с пулей в челюсти и другие истории - Ханна Кралль"

Урну с прахом несколько лет держала у себя дома твоя лондонская подруга.

Недавно она пошла с урной на прибрежный луг – туда, где тебе приходили в голову лучшие идеи.

Был солнечный ветреный день.

Она открыла крышку урны и подождала, пока ветер унесет ее содержимое.

23.

Твоим языком стал английский. Кроме писем к Халине С., ты все писал по-английски. Даже детские воспоминания, где вы – бабушка, твоя мать и ты – говорите по-английски. Даже дневники…

За исключением четырех слов, написанных в Каракасе по-польски печатными буквами посередине страницы:

ГОСПОДИ, ДА БУДЕТ ВОЛЯ ТВОЯ.

Своим психотерапевтам и психиатрам ты рассказывал про шкаф и про арийскую сторону – about the wardrobe and the Aryan side.

Не верю, что они понимали.

Ты ходил с нераспознанной болезнью. Она называется survivor’s syndrome, синдром выживших. В Торонто я наблюдала попытку лечения – групповую психотерапию нескольких твоих ровесниц. Метод сводился к бесконечному повторению: одна женщина рассказывала про братика, за которым “не уследила” в Аушвице, другая – про шкаф, в который попыталась войти на глазах у чужих людей. Так они рассказывали тридцать лет, неизменно со страхом, со слезами.

24.

Разговор с матерью ты тоже написал по-английски.

Вроде бы существовал польский оригинал. Это было вскоре после войны, в канун Дня матери: в школе вам велели сочинить соответствующее стихотворение. Тебе ничего не приходило в голову. Бабушка сидела рядом, вязала на спицах. Она сказала:

– Это же просто. Начни так: “Мама, где ты? Почему ты не здесь?”

Ты начал: “Мама, где ты?..”

Дальше писал на одном дыхании, не отрываясь от тетради.

Что́ с оригиналом, неизвестно. Ко мне попал вариант, воспроизведенный тобой – уже взрослым.

Сделать перевод я попросила Петра Зоммера, поэта. Мне казалось, что стоило бы смягчить страшные, непристойные слова, но Зоммер не согласился. Ты именно так на нее кричал и так должно остаться, нет в польском языке других слов.

Так ты кричал…

Даже если б я не знала, как ты распорядился своим черепом, подумала бы, что это крик Гамлета.

Гамлет кричит на Гертруду – сын, обезумевший от ревности и тоски.

Гамлет после Треблинки…

25.

– Мама, где ты?Почему ты не здесь?Вот-вот, почему?А сказать тебе, почему?Я-то знаю.

Ты предпочла Альберта, верно?Называла его свиньей, я помню.Однако предпочла умереть с ним, а не жить со мною.Что может быть приятней для сына?!

– Солнышко, пойми:Ну разве двоим удалось бы бежать?Троим, вместе с Бабушкой…Ребенка спрятать легче, чем взрослую женщину.Я хотела только, чтобы тебе повезло.

– Мне это не было нужно.Мне нужна была ты.Я имел точно такое же право на смерть.Себя ты лишила жизни, а меня – моего места с тобою рядом,куда бы ты ни пошла.Ты обманула меня, как последняя потаскуха, помнишь?Сказала: “Мама придет за тобой через несколько дней”.Я сразу понял: ты врешь.Я тебя разгадал.Ты знаешь: это правда, и не прикидывайся ангелом, черт подери.Кто ты сейчас? – наверное, уже мыла кусок.

– Солнышко, прошу тебя, перестань.Не стоит так по мне тосковать.Тебе это вредно, да и мне не поможет.

– Тосковать! Да я не думал о тебе с того дня,с того самого дня, когда ты побоялась со мной проститься.Тосковать по тебе?Ты, глупая сентиментальная курва!Наверняка очень старалась, чтобы этот свинья Альберт по тебе не тосковал.Его-то впустили в Треблинку, а меня вот нет.Ну и как, удался вам медовый месяц?Красивая небось получилась картинка, когда вы умирали, обнявшись.

– Что ты знаешь о Треблинке?Не думаю, что очень много. И хорошо, я рада.Мужчины и женщины в разных камерах умирали.Теперь тебе чуточку легче?

– Мать, это правда, что приток газа иногда бывал слабыми люди умирали несколько дней?Ты не попала в такую группу, правда?Ответь мне на это.Прости за все, что сказал, но на это ты мне ответь.

Любовь

1.

– Расскажите мне что-нибудь, – попросила я.

(Каждую встречу с читателями я так заканчиваю: “Расскажите историю. Подлинную… Важную… Чужую или про себя…”)

Я выключила микрофон.

Воцарилась тишина.

Люди задумались: знают ли они важную историю. И хотят ли со мной поделиться.

Обычно подходят смущаясь, говорят нескладно.

У женщины, которая подошла ко мне в Гётеборге, были близорукие серые глаза; слова она выбирала тщательно:

– Алиция, прислуга, полька, любила Меира, моего дядю. Спасла его. Умерла от тоски по нему. Дядя был похож на Рудольфо Валентино[128].

Она вручила мне визитную карточку: “Helen Zonenshein, профессор философии”. Улыбалась сдержанно, по-скандинавски.

– Я всю жизнь ношу в себе Алицию, польскую прислугу.

2.

Рудольфо Валентино?..

На фотографиях красота довольно банальная.

– Глаза… – подсказала профессор. – Миндалевидные! А жесты… А какой стройный… Вы ведь сразу его узнали.

Узнать было нетрудно.

Он кланялся. Становился на колено. Выделывал пируэты. И эти обольстительные улыбки, комплименты, маскарадные костюмы…

Раздражал? Какое там! Им восхищались. В него влюблялись. Все на свете обожали дядю Меира – ну может, за исключением мужчин, с которыми его связывали деловые отношения. Потому что и в делах он вел себя, как в светском салоне. Обольщал, не держал слово и не помнил своих обещаний.

– Меир, – умоляли братья. – Пора посерьезнеть.

Они-то – братья Зоненшайн – были люди серьезные. Сыновья радомского раввина, который мечтал соединить польский хасидизм с Иммануилом Кантом. Иными словами: Modernity and Tradition[129], но modernity в Радоме не сумели оценить по достоинству. Город Радом отказался от услуг раввина; семья перебралась в Варшаву. Там братья занялись оптом и розницей: мука, крупа, сельдь, рис. “Динамичный импорт сельди со скандинавских рынков” – писали в газетах о фирме “Братья Зоненшайн”. Так вот, Давид, тот, что занимался мукой, отец шестерых детей, говорил: