Читать книгу "Ты была совсем другой - Майя Кучерская"

Но я ничего не хочу, мне хорошо, потому что интересно. Здесь совсем не так, в этой арбатской квартире, даже дверей не одна, а две. Первая – входная, потом еще следующая, со стеклянным прямоугольным окошком. Между дверями в простенке – слева высятся полки, обитые клеенкой. На полках банки, баночки, бутылки, бутыли. В них плещется темное, густое. Содержимым их наполняет дедушка – у него в углу комнаты великанская стеклянная бутылища, и трубочка тянется от горлышка, дедушка готовит наливку из дачных даров.

Есть у арбатской квартиры и второй выход, «черный ход» – но как ни искала, ничего черного я там не нашла – крашеные зеленые стены, легкая вонь. Бабушка через черный ход выносит мусорное ведро на помойку. С этой стороны тоже две двери. И простенок, но шире, он тоже забит, не вареньем, а дедушкиными инструментами, из понятных там только клещи и молоток, еще двумя тазиками и ведрами. Это место зовут «кладовка». Первое просто – «между дверьми».

И подоконники на Арбате не ждановские – просторные, крепкие – хоть лежи, хоть сиди, уперевшись пятками в откосы. Один, в бабушкиной комнате, – мой дом. На нем расстелено одеяло и живет со мной кукла, вместе с одежкой – платьями, курточкой, сапогами, сшитыми, конечно, бабушкой. «Зингер» стоит тут же, как раз под окном, но сейчас швейная машинка висит вниз головой, снаружи она просто столик, накрытый серо-бирюзовым вязаным покрывальцем. С куклой по имени Таня – волосы у нее белые-белые – я играю только на Арбате, она Верочкина «свадебная», объясняют мне, но я не понимаю, что это значит. Понимаю только, что однажды Верочка была невестой. Сейчас уже нет, и мужа у Верочки нет, но зачем ей муж, если она такая молодая? Почти подружка моя, хотя и считается «тетей». Она мамина сестра, но на маму, серьезную, всегда с заботой на лице, совсем не похожа.

Верочка – мое дерево, по ней можно карабкаться и лазить, висеть, и снова взбираться, обожаю лазить по Верочке!

Верочка водит меня в кафе-мороженое – там кладут в железную чашку на ножке не только шарики, но и печеньица – так чудно́! И в «Парк культуры» меня первый раз в жизни ведет Верочка – катается со мной на колесе обозрения, каруселях и лодочке. Еще Верочка любит собак, собирает открытки с разными собаченциями и в конце концов исполняет мою давнюю мечту – покупает собаку. Точнее, получает в подарок. Белого шелковистого песика, с болонкой и пуделем в предках. Мы с ним еще поиграем в салки в длинном здешнем коридоре.

Коридор на Арбате и в самом деле бесконечный. Садись на привезенный папой из ГДР четырехколесный велосипед и катись. Из прихожей с закрывавшей одежду соломкой (мне страшно нравится, как она стучит деревянным переливчатым стуком), мимо внутренних коридорных дверей, пузатого шкафа и медной ванной с душем-крючком. Мама рассказывала мне: когда было голодно после войны, дедушка ездил на машине за едой в деревню, однажды привез мешок картошки и живого петуха. Ярко-рыжего с темно-зеленым хвостом. Петух сидел вот на этом крючке для душа, а по утрам кукарекал!

Когда-то мимо этой ванной ходил и сам Сергей Есенин. Поэт. Это когда говорят складно, как в песне. Бабушка читает на ночь его стихи про корову, очень грустные, у коровы выпали зубы, она совсем больная, а потом про няню, еще грустней, но там хотя бы есть избушка и «вечерний несказанный свет». Слова про свет бабушка произносит медленно, задумчивым голосом, и мне кажется, я чувствую его несказанность, таинственность, но и уют. Есенин приходил в гости к поэту Александровскому, который тоже жил когда-то в этой квартире – тогда здесь была коммуналка. Она и при мне еще немножко была, говорят, но я этого уже не помню. Для Александровского, в отличие от Есенина («в черном пальто, красивый»), у бабушки не находится доброго слова, только одно – «пьяница». Как напьется, давай чудить. Подушку ножом проткнет, пух по комнате, дверь распахивает, летит по всему коридору, кричит мне: «Нюрка, гляди, снег пошел!» Бабушка хмурится, шуток поэта Александровского не одобряя и годы спустя.

Двор на Арбате тоже другой. Никаких ракет и качелей. Прямоугольник за низеньким каменным забором, по этому забору очень удобно ходить! Стиснутый со всех сторон домами, нашим, Андрюшки-Генкиным, еще одним, неизвестным, без выхода во двор, и высоченным небоскребом со стеклами в облаках. На улицу Вахтангова нам выходить нельзя, в другие дворы тоже лучше не надо.

Мои главные арбатские товарищи – Андрюшка и Генка, дети алкоголиков дяди Толи и тети Тамары.

Тамара ходит в болотном болоньевом пальто, волосы в пучке или хвостике. Она не очень красивая, конечно, и все же непонятно, почему она «алкоголик»? Почему бабушка говорит про нее с досадой «опять пьяная»? Тетя как тетя. Вот дядя Толя понятно – он вчера так и не дошел до дома, сел прямо на землю у подъезда. Сидел-сидел, а потом тетя Тамара вышла, подняла его и повела домой. Он изо всех сил на нее опирался и говорил что-то непонятное. А один раз дядя Толя даже лежал в нашем дворе, прямо на земле! – отвернувшись ото всех, лицом к небоскребу, может, разглядывал в нем облака? Мне хотелось смотреть и смотреть, как же так? Взрослый человек лежит на земле и не уходит. Но бабушка гнала меня от окна: что там смотреть? Напился.

И морщилась так, что ясно было – все это только ужас и стыд.

Генка был старше меня на год, высокий, резкий и вредный, я пыталась играть с ним поменьше, больше играла с Андрюшей – он был и младше, и ниже меня, и намного добрей старшего брата. Чем-то он напоминал бледного мальчика с картинки «Дети подземелья» в моей книжке. Может быть, поэтому его звали к нам есть овсяную кашу.

Эту склизкую серую гадость невозможно было проглотить ни ложки. Ну, хорошо, за дедушку. За бабушку. ВСЁ. Тогда-то и звали Андрюшу. Кричали прямо в окно, перегнувшись.

Он заходил. Скидывал свои разбойничьи избитые вдрызг ботинки, куртку мышино-истертого цвета, послушно мыл мылом руки, садился за стол.

Перед ним ставили полную тарелку каши.

Господи! Как он ел. И ведь не то чтобы он торопился, захлебывался – нет. Он просто брал ложку, чуть нагибался – раз! И тарелка стояла точно вымытая. Хочешь добавки? Он хотел. Но после второй заглоченной порции без предупреждения поднимался, чуть набычась бормотал «спасибо», торопливо шел в коридор, кое-как завязывал шнурки, беззвучно, с явным облегчением уходил.

Меня поддразнивали – и я съедала еще несколько ложек. Как-то раз, впрочем, я даже попыталась Андрюху догнать, есть с ним наравне, забрасывать в рот кашу с такой же скоростью – это оказалось невозможно!

Однажды бабушка наконец не выдержала «смотреть, как Андрюша ходит», и откуда-то из запасов выдала ему «почти новые» ботинки – мои, которые я и правда толком не поносила, выросла. «Почти новые» вещи тогда, как известно, не выбрасывали, не отдавали, берегли. Мало ли. Для будущих поколений, например. И ярко-голубые веселые ботиночки выпрыгнули из бабушкиного сундука в арбатский коридор. Андрюша смущенно улыбнулся, ботинки пришлись ему в самую пору, аккуратно завязал бантики и ушел счастливый. Хотя выглядело это немного странно: мальчишка в старенькой бесцветной курточке, таких же изношенных, утративших вид и цвет штанах – и сияющих голубых ботинках! Целый день Андрюха проходил в них и не отзывался на Генкины дразнилки. Но на следующее утро снова оказался в прежних, разбойничьих. Голубеньких ботиночек мы так больше не увидели. На мой вопрос Андрюша только махнул рукой и ничего не ответил.