Читать книгу "Кащенко! Записки не сумасшедшего - Елена Котова"

– Ты не любила Цермана?

– Да, но очень скоро я полюбила твоего отца, и гораздо больше. И люблю его и сейчас и ни о чем не жалею. Это все или у тебя есть еще вопросы?

– При этом только и делаешь, что читаешь и слушаешь Цермана.

– Говорю же, тебе этого не понять. Даже и не пытайся. Но это замечательно, что вы с Надюшей летите на целый месяц в Штаты, правда? Ты рад?

Игорь не чувствовал боли уже лет тридцать, но в памяти о ней не было привкуса удивления – отчего же тогда, тридцать лет назад, было так больно? Его боль, его тогдашняя любовь к Тане и Лёнику жили в памяти, как живые цветы, только что срезанные. Любви и боли уже не было, а цветы не засохли, в памяти жили все изгибы листочков, капли воды на лепестках, наверное, даже запах тех цветов. Боль была нестерпимой тогда, когда Таня сообщила, что он – не отец Лёника. Нестерпимым было непонимание, зачем она ему это сказала, если при этом разводиться с ним не собиралась. Но он продолжал любить и Таню и сына, а потом, когда Таня заявила, что разводиться она все-таки собралась, а он все продолжал любить их, не представляя, как сможет изжить эту любовь, как сможет жить без Тани и малыша, которого не мог перестать считать своим. Он все еще отказывался понимать, что Таня – это странная разновидность чудовища с беспечно-доброй психикой самки, жестокой в своем женском естестве. А когда понял, любовь к Тане стала умирать, а любовь к Лёнику жила еще очень долго, и мысли о том, каково его славному малышу там, с неизвестным отцом и беспечно-жестокой матерью, преследовали его много лет, уже в Америке. Но потом все растворилось в памяти, и теперь, когда сын, – Игорь все же не мог удержаться, чтобы не называть в мыслях Лёника сыном, хотя тут же и одергивал себя, – написал ему о себе, он не стал писать ему в ответ, как он любил его когда-то. Зачем? Игорь просто радовался, что к ним с женой приедут на лето Лёник со своей подружкой, что он просто предвкушает встречу со славным, хоть и малознакомым молодым парнем, с которым у него наверняка найдется много общего. Он почему-то был в этом уверен, ведь люди не меняются и нынешний Лёник наверняка похож на того малыша, который стоял перед ним, мусоля персик.

Жена Игоря – ведущий стилист в Estée Lauder – тоже радовалась, что дети старых друзей ее мужа, еще со времен России, приедут к ним на целый месяц и она будет угощать своих приятелей такой интересной русской парой. У Церманов не было детей, и они все еще были влюблены друг в друга, хотя были женаты больше двадцати лет. Они вместе приехали в аэропорт встречать Лёника и Надюшку, и Лёник поразился тому, насколько они оба молоды. Высокий, некогда черноволосый Игорь, теперь совершенно лысый, и его хрупкая жена с прекрасной осанкой и еще более прекрасной кожей, которая даже терпимо говорила по-русски. От Церманов шел запах успеха, так же как и от их дома – с окнами на океан и двумя террасами, от широких диванов, в которых можно было утонуть. А еще запах чистоты, свежесрезанных цветов и покоя.

Лёнику понравилось, что Игорь в первый же вечер, когда его жена и Надюшка отправились спать, после первого же шота виски предложил не обсуждать эту мутотень с отцовством, не расчесывать прошлое, а просто хорошо провести вчетвером месяц. Все так и получилось. Лёник даже показал Игорю с женой коллекцию своих фотографий. Игорь согласился, что картинки, конечно, безумны и могут вызвать сомнения в нормальности автора, но вывихами психики в Америке никого не удивишь, а вот фотографии поразительны, в их безумии и есть вся фишка. Правда, он сказал не «фишка», этого слова он, конечно, не знал. Он произнес: «It’s this sickness that makes the trick!» Это Лёник сказал про фишку, отчего они вместе долго смеялись, а когда объяснили жене Игоря, в чем фишка, та сказала, что выставку так и надо назвать Blue-chip Ugliness.

– Тут это будет иметь успех, – повторяли Игорь и его жена.

Лёник с Надюшкой посмотрели Сан-Франциско, Лас-Вегас, Большой каньон. Лёник рвался в Нью-Йорк, но Надюшкин отпуск заканчивался, а тут еще выставка, которую неутомимая жена Игоря организовала, пока они колесили по западному побережью. Она сама отобрала пятьдесят лучших фотографий и издала каталог. «Самые уродливые, максимум шока, максимум экспрессии», – повторял Игорь, и, действительно, выставка имела громкий успех, калифорнийская пресыщенная элита нашла ее «свежей, оригинальной, актуальной» и даже обнаружила «игру контрастов между красотой души и уродством фасада, мастерски переданную автором». Игорь настаивал, что необходимо провезти выставку по Америке. Первым делом – в Нью-Йорк, конечно. В отличие от Надюшки, Лёнику торопиться было некуда, не к отцу же на работу. Они с Игорем проводили Надю в аэропорт, прямой рейс Лос-Анджелес – Москва.

Три месяца Лёник летал по стране, опережаемый собственной славой. В Чикаго, Бостоне, Нью-Йорке, Новом Орлеане – везде было одно и то же: папарацци, автографы, интервью, ставки за которые росли с каждой неделей. Его тошнило от слов «артхаус» и «концептуальное искусство».

В Бостоне он познакомился с шаловливой инженю двадцати семи лет, считавшей себя состоявшимся писателем коротких рассказов с признанием среди истинных ценителей. Лора была из тех барышень, что рождаются уже с трехмиллионным трастовым фондом, одевалась с тем сдержанным шиком, который отличает поистине большие и старые деньги, она сразу и безоговорочно приняла Лёника таким, как есть, что тоже было безусловным плюсом.

Лёник не вернулся в Москву ни через три месяца, как обещал Надюшке, ни через год, как позже обещал матери. Через год он снял дом с видом на океан, минутах в тридцати езды от Церманов, и позволил Лоре к нему приезжать. Он продал половину фото из своей коллекции, часто ездил в северные горные дикие штаты, чтобы пополнять свои запасы будущих уродов, и у него появился первый миллион, а ставки за интервью стали неприлично запредельными. Через два года, когда миллионов стало уже шесть, он представлял, как его дряхлый отец все еще пыжится в своей тошнотворной строительной компании, где все по-прежнему, где две трубы льют куда-то воду, а третья ее выливает, а отец все ищет правильные ответы, но никогда их не найдет.

Две фотографии купил у него музей Гуггенхайма, на что Лёнику было совершенно наплевать. Лора поселилась в его доме, и он переложил на нее изучение предложений – стать ли contributing креативным директором для какого-то из журналов мод, которые так и охотились за ним, или лицом продвижения часов Hamilton, или сумок Tom Ford, или еще какой-то дряни, сулившей огромные деньги: Лору надо было чем-то занять, а с Лёника вполне пока хватало Пулитцеровской премии. Лора что-то попискивала насчет собственного дома, но Лёник пропускал эти инсинуации мимо ушей, продолжая снимать все тот же дом, хотя, по правде сказать, он уже стал тесноватым. Но Лёник раз и навсегда запретил Лоре спрашивать, не хочет ли он переехать на восточное побережье.

Лёник не думал, счастлив он или нет, он терпеть не мог эти бессмысленные умственные спекуляции. Он всегда знал, что у него будет все, и он это получил. Досаду иногда вызывали лишь Надюшкины мейлы, поток которых все не прекращался, и пришедшее осознание того, что он ненавидит мать. Она могла бы дать ему эту жизнь гораздо раньше.