Читать книгу "Имаго - Юрий Никитин"

– Бравлин, – спросил Майданов, – это верно,что зарплату учителям и юристам увеличат с начала года?

Я пожал плечами:

– Не знаю.

– Вас это не волнует?

– Ничуть, – заверил я. – Я живу на гонорары,а не на эту… зряплату.

– Гм, ну тогда назовите это жалованьем, если это вамбольше нравится!

– Я бы даже слово «жалованье» заменил, – сказаля. – Не знаю, как кого, но меня оно оскорбляет. Вот я с достоинствомвыполнил какую-то работу, сделал ее хорошо и в срок. А меня за это свысокажалуют денежной подачкой! Как милостыню, как великодушный жест барина, которыйможет дать, а может и не дать. Все в зависимости, кто как поклонится.«Жалованье» идет от «жалость», а я не хочу, чтобы меня жаловали по барскойволе. Я хочу на равных: работу выполнил, как уговаривались, – заплати, какуговаривались. Никто никому не должен, никто никому не делает одолжения, никтоникому не жалует. Обе стороны равны.

Майданов подумал, усмехнулся, посмотрел на Пригаршина иЛютового за поддержкой.

– Может, вы и правы. Просто никто не задумывается надсмыслом слов. «Зарплата» звучит хуже, все-таки новодельное. К тому жеподпортили словцом, как вы сказали верно, «зряплата». Однако от «жалованья»веет старинным рыцарством, замками, баронством, графинями, царскими покоями,эполетами, опричниками, бричками, бунинскими помещиками… что хорошо и что оченьне совсем даже хорошо.

Лютовой помалкивал и прихлебывал чай, Пригаршин егоигнорировал вовсе, Майданов с заметным облегчением перевел дух, мирвосстановлен, а нашей цивилизации только и нужен мир, все остальное у нее ужеесть или же вот-вот получит.

Пригаршин, что посматривает на меня обычно настороженно,временами даже враждебно, сейчас кивнул, сказал почти с благодарностью:

– Полностью подписываюсь под вашими словами!..

– В чем?

– Насчет зарплаты, жалованья, гонорара. Обе стороны:наниматель и нанятый – абсолютно равны. Только тогда отпадет эта жажда низших –вредить, высших – пакостить в подъездах и на улицах, ломать лифты… Вот, помню,был я в Париже, какая там чистота, какая культурность, какая чистоплотность… Ав Германии? Да я за месяц там не увидел на улице брошенной обертки отмороженого!

Ах-ах, подумал я зло, они были в Париже! Лютовой зыркнулзло, но сказал достаточно сдержанно, даже слова растягивал, чтобы убрать из нихгорячечность спора или провоцирования на спор:

– А вот меня уже достали эти рассуждения о европейскойчистоплотности. Как будто это потому, что они вот такие культурные!.. Это всеот скученности, господа. Вспомните историю! На той территории, где сейчасГермания и все прочие парижи, каких-нибудь триста лет тому было четырестакрупных княжеств и тысячи мелких. Владетель даже крупного не мог бабахнуть изпушки: ядро обязательно ляпнется на тер-р-р-риторию соседа! На таком клочкеземли поневоле будешь знать каждый кустик. И разучишься гадить, ибо сам жевступишь в свое… добро. А у нас всегда был простор!.. Насрал в лесу, перешелдальше. Вырубил лес, пошел дальше, лес – бесконечен. А на вырубке вырастетновый… Знаете ли, что в Европе нет ни одного дерева, которое не посадили былюди? Все «дикие» вырублены сотни лет тому. А у нас даже в обжитом Подмосковьелес растет сам по себе. Туристы за собой не убирают лишь потому, что везде ещеуйма чистых мест. А вот если бы пришли однажды и увидели, как это случилось вЕвропе, что уже все загажено, вот тогда и научились бы убирать за собой… Такчто не надо про «культурных» европейцев и «некультурных» русских. Подобнуюкультуру диктует среда обитания. Русские завоевали огромные просторы. Это ихзаслуга. Окажись русский в немецких княжествах, а немец на русских просторах,мы бы сейчас с возмущением говорили о нечистоплотности немецких свиней иславили бы педантизм и опрятность русских.

– Сомневаюсь, – сказал Пригаршин быстро.

Бабурин бухнул мощно, как выстрелил из пушки:

– Да был я в Германии, сам видел… У них там заброшенный мимо урны окурок – штраф в две месячные зарплаты! За выброшенную влесу обертку от мороженого – треть зарплаты отдай!.. А немцы – народ скупой, закопейку удавятся. Потому и такие чистюли.

– А может, – сказал Майданов примиряюще, – унас это просто так уж укоренилось, неизвестно откуда и когда, теперь так итянется?

– Само? – спросил Лютовой саркастически. –Само ничего не делается.

– Вы отрицаете устное народное творчество?

– Я отрицаю, – сказал Лютовой зло, – чтотакое творчество сейчас возможно. Оно творилось в неграмотном мире! Сейчас всеэти творцы разобраны, пристроены, все работают и творят на кого-то. Выполняютчьи-то планы, заказы. Вы слышали термин «манипулирование сознанием»? Бравлин,вы что скажете?

Я медленно развел руками. Пригаршин сразу набычился, смотритисподлобья, враждебно, а Майданов с мягкой интеллигентной улыбкой, заранееотметающий все доводы лишь на том основании, что он, как русская интеллигенция,все знает лучше, хоть и постоянно сомневается, и ничье мнение не можетпошатнуть устоев русского одухотворенного интеллигента.

– Термин «манипулирование сознанием», – сказал яраздумчиво, – приобрел чисто ругательный оттенок… но справедливо ли это?Ведь манипулируют нашим сознанием с самого момента рождения! Это называетсявоспитанием. А потом нам выдают только ту информацию, которая, по мнениюродителей, нужна ребенку, и, подсовывая учебники по физике, порножурналыубирают на самые высокие полки.

Они насторожились, слушают заинтересованно, еще не понимая,к чему я веду.

– Даже взрослым, – сказал я, и сердце моестиснулось в предчувствии близких бед, – надо выдавать не все, не все.Однако где та грань, за которой должна начинаться несвобода? Мы все понимаем,что такое ложь во спасение, и готовы благородно лгать другим, но не выносим,когда лгут нам. Какими бы благородными мотивами ни руководствовались.

В молчании я допил чай, сказал несколько слов онеобыкновенной душистости, для чего даже не пришлось кривить душой, иоткланялся. Весь в высоких мыслях, или глубоких, хрен их разберет, двигался кдверям своей квартиры, уже вставил ключ, как послышалось мягкое шуршаниераздвигающихся дверей лифта.

– Господин Печатник? – послышался голос. –Как удачно, я к вам…

Из кабины на лестничную площадку ступил невысокий мужчина вгражданской одежде, козырнул, сказал сиплым усталым голосом:

– Лейтенант Кравец, – представился он. –Извините, что так поздно, однако я с утра на ногах, вы у меня ужевосемнадцатый…

Я стоял перед ним, сжимая ключ. В голове, как и в груди,стало пусто. Равнодушными глазами посмотрел на него, как смотрел бы на дверцулифта.

– Простите, что-то случилось?

– Простая рутинная проверка, – ответил он.