Читать книгу "Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте - Валерий Кичин"

– Я видела спектакль, – рассказывала Люся, – где Тамара Васильевна беспрерывно себя жалела: все одна да одна. В этом спектакле ей и в праздники было плохо. Так играть, по-моему, нельзя – тогда непонятно, чем вообще жив такой характер. А он жив своей внутренней силой, даже какой-то гордостью. Он жив верой в то, что счастье обязательно должно прийти. Вот, казалось бы, и время послевоенное, еще недавно работали по шестнадцать часов, голодали, падали от усталости – но выстояли. И – помните? – «я хорошо жила, мне было в жизни много счастья, дай бог каждому…».

Этих женщин войны Люся знала, их волю к жизни воспринимала как норму – это было одним из первых и самых сильных впечатлений ее «детских университетов». Тамара Васильевна и еще тысячи таких Тамар умеют быть счастливы малым: «Все терпели… такое время было – вся страна терпела» – зато теперь все иначе: «работа ответственная, интересная. За все приходится отвечать – и за дисциплину, и за график, и за общественную работу. Я и агитатор по всем вопросам… Словом, живу полной жизнью. И Славик, племянник, очень способный мальчик, учится в Технологическом. Активный мальчик… У него и общественное лицо есть».

Все идет к счастью. Да и то, что было, что есть, – разве не счастье?

«Я никогда не падаю духом. Никогда… А теперь у нас будет все иначе. Ты спи, Саша, спи. Завтра воскресенье. Можно поехать в Звенигород. Там очень красиво. Я, правда, еще там не была, но говорят. И в Архангельском очень красиво. Я там тоже еще не была. Но говорят…»

Прекрасный володинский текст, финальный этот монолог у Гурченко потрясает какой-то особой, неистовой убежденностью. В каждом слове. Слова спорят, опровергают друг друга, но истина в них одна: вера в людей, в справедливость, в то, что не будет войны, в жизнь. Готовность довольствоваться малым – оттого, что есть эта вера в лучшее. Готовность к жертвам – потому что вера жива. Вера эта и делает обделенную, израненную временем судьбу – глубоко и прекрасно нравственной.

Так заговаривают самую непереносимую боль.

Интересно было наблюдать, как такая актерская концепция отзывалась в восприятии зрителей, как, вслед за актрисой, люди в кинозале шли к пониманию такой героини и ее времени.

На одном из обсуждений фильма в Ленинграде, в народном университете культуры при одном из рабочих клубов (не изумляйтесь, были в нашей Атлантиде и такие университеты) встала задумчивая женщина:

– Когда я смотрела вашу картину первый раз, то с точки зрения сегодняшних отношений Тамара Васильевна показалась смешной, душевно несамостоятельной, даже жалкой со своими наставлениями и цитатами. А потом я поняла, что она права больше, чем кто-либо другой. И Тамара, и Ильин – настоящие люди, они не придумывают себя и поступать по-другому не могут. Поэтому у них все так сложно… Они целомудренны в чувствах. И это не просто скованность, это тон Тамары, которая и в самом отчаянном положении будет говорить, что у нее все хорошо. Ильин к ней, как к якорю, вернулся. Он слаб, она сильна. Он без нее не проживет. Ее нравственной силы на многих хватит, а на двоих уж наверняка.

На это присутствовавший здесь Володин ответил:

– Это верно, так. Я об этом не подумал, но это хорошо вы сказали. Хорошо, что вы так поняли.

Зрительница, судя по всему, была молода. Фильм позволил ей лучше понять раздражавший ее максимализм «отцов» – его истоки и нравственную силу. И даже пожалеть о том, что это качество встречается реже:

– Если бы такие люди ушли из искусства, как в какой-то степени ушли из жизни, было бы очень обидно.

Они ушли. Вслед им посыпались проклятья. С эпохой максимализма было кончено. Кому от этого стало лучше – покажет будущее.

Между тем Гурченко играла совсем не так благостно. Краски резкие, ясные, часто сгущенные до гротеска. Чтобы найти точную деталь, актриса ищет емкую метафору и воплощает ее почти буквально – в пластике, в мимике. В костюме, которому она уделяет очень много внимания и часто спорит с художником, доказывая, почему героиня должна быть одета именно так, а не иначе. («Надо будет поменять вязаную бесформенную шапку на кокетливый, глупый берет… Она уже и одеться не умеет, и в этом особая безнадежность», – записывает она по поводу своей Тамары сначала для памяти, а потом и в книге.)

Но – стоп! Не послышалось ли нам это слово – «безнадежность»? Ведь только что Гурченко говорила о неистребимости веры, о силе духа… Как это совместить?

А так, как это обычно и совмещается в живых характерах и в реальных натурах. Отталкиваясь от почти плакатной прямолинейности в нравственной оценке героини, для ее воплощения Гурченко – мы уже отмечали – всегда искала путей максимально дальних. Играть «впрямую» – категорически неинтересно. К ее героиням 80-х надо пробиваться через браваду, шумность, нарочитую вульгарность, через наигранный оптимизм или преувеличенную независимость – через то, какими они хотят себя показать. И все это – средство самозащиты: человек ограждает свою ранимость, уязвимость, достоинство. Это наслоения, какими обрастает каждый, пока идет жизнь. Актрисе нужно эти наслоения знать не хуже, чем нравственный смысл роли, ее «сверхзадачу». Нужно уметь их видеть в жизни и воплотить с интуицией психолога – ведь и наслоения не случайны, они миллионами нервных нитей связаны с особенностями этой души и этой биографии.

Гурченко это «внешнее» импровизирует в «Пяти вечерах» виртуозно. Увлеченно, бурно фантазирует. Ей тут же приходили на память какие-то занятные и забавные детали человеческого поведения, подмеченные когда-то. Но был и строгий отбор: все инородное отвергалось, все «родственное» приживалось так, что кажется – героиня и не могла быть иной.

Потом зрителям нужно пройти через эти наслоения, как проходит шахтер скальную породу, – и тогда обнаружатся ценности души. Роль построена на контрастах, а мы не просто встречались с еще одной «кинодевушкой» – мы открывали для себя человека. И чем труднее это открытие, тем радостней, тем больше героиню признавали и любили.

Вот метафоры в рабочих записях Гурченко, относящихся к ее Тамаре из «Пяти вечеров»:

«Мертвая, замерзшая женственность… Неживые, металлические интонации в голосе, железные бигуди в волосах, она ведь даже художественную литературу читать боится, только эпистолярно-мемуарную, чтобы, не дай бог, не наткнуться на чувства, на чувственное…»

Потом, когда забрезжит надежда, Тамара будет постепенно «оттаивать». Никаких ослепительных преображений при этом не произойдет, замарашка не станет принцессой – оставим сказочное сказкам. Уйдут только «окостенелость», «замороженность», глаза и голос станут мягче, они оживут, в них появятся оттенки. Человек без пола, лица и возраста окажется женщиной, которая ждет, дождалась и теперь хочет в это, невероятное, поверить. Тут мы с нею и расстанемся.

«От вашей игры в горле комок встает!» – написала одна из зрительниц. Это счастливое ощущение катарсиса возникает, когда мы разделяем с актрисой труд открытия человека, его внутренней высоты. Да, здесь требуется труд: купив билет, нужно добровольно согласиться на такую работу души, сердца и разума. Наша Атлантида таких зрителей имела в достатке, правда уже и тогда их становилось все меньше.