Читать книгу "Как любовь формирует мозг ребенка? - Сью Герхардт"

Моей пациентке Дилис было почти сорок, а она все жила с ощущением постоянного смущения и в состоянии полного хаоса в области регуляции. Когда она приходила ко мне на встречу, она постоянно сомневалась в том, правильно ли она поступила, бормоча: «Я не должна была приезжать сюда на машине, бензин слишком дорог, мне нужно было прийти пешком. Почему же я не пришла пешком? — стенала она. — Моя дочь хочет, чтобы я купила ей платье на день рождения, но я не знаю, что ей выбрать, я не могу решить, я не могу думать. Я должна купить ей что-нибудь розовое, но теперь я не знаю, идет ли ей розовое. Розовый — хороший цвет? Ее отец не любит розовый. Мне нужно было уложить ее спать вчера вместо того, чтобы позволять ей посмотреть фильм. Я дура — фильм оказался дурацким. Ее учительница всегда с таким презрением смотрит на меня, она считает, что Элли очень устает. Я знаю, что я ужасная мать. Я забыла отправить ее в душ сегодня утром, но ведь не нужно каждое утро принимать душ?» — и так до бесконечности. У Дилис нет никаких точек опоры в ее собственной реальности, которые коренились бы в ее чувствах. Она действовала импульсивно и говорила импульсивно, без какого-то организующего принципа, который позволил бы ей расставить приоритеты в ее впечатлениях и переживаниях и на этой основе сделать выбор того, как действовать. Для большинства из нас организующим началом являются наши чувства и те смыслы, которыми мы их наделяем. Но Дилис не имела никакого представления о том, что она чувствовала. Ее нападки на саму себя были постоянным приглашением как-то урегулировать ее жизнь. Она вела себя как беспомощный ребенок, который остро нуждается в ком-то, кто будет за ней присматривать и сможет привнести в ее жизнь хоть какой-то смысл. Она была дочерью матери-алкоголички и отца-преступника, а ее дядя в детстве надругался над ней.

Ощущая нехватку собственного механизма регуляции, она легко впадала в панику, особенно когда она чувствовала себя всеми покинутой. Человек с пограничным расстройством личности обычно испытывает отчаянный страх быть покинутым или отвергнутым. Возможно, это происходит от того, что он остается в крайней степени зависимым от других людей, которые помогают ему в регуляции. Обычно у человека с пограничным расстройством личности есть ключевой партнер для регуляции, отношения с которым позволяют держаться на плаву, но если эти отношения подвергаются угрозе или он воображает, что им что-то угрожает, ему кажется, что мир рушится. В этом случае человек с пограничным расстройством личности вынужден полагаться на собственные средства регуляции, которые обычно очень ограничены. Он начинает действовать импульсивно и деструктивно. Так как его регуляторные стратегии неадекватны, он пытается управлять чувствами напрямую — прыгает в машину и несется со скоростью 100 миль в час, чтобы снять напряжение, или разбивает телефон, когда рассержен разговором. Он может нанести себе физические повреждения, чтобы избавиться от душевной боли, или может попытаться «закрасить» ее наркотиками, алкоголем или сном. Когда мать Дилис внезапно умерла, она стала ходить на ближайшую железнодорожную станцию с мыслями о том, не прыгнуть ли ей под поезд.

Поведение людей с пограничным расстройством личности чаще самодеструктивно, чем разрушительно для окружающих, несмотря на то, что оно оказывает негативное воздействие на жизни других людей. В следующей главе мы рассмотрим, как криминальное поведение может также являться в некоторых случаях формой поведения человека с пограничным расстройством личности, который пытается справиться с яростью, которая стала следствием плохого обращения в детстве, нападая на других людей.

ПЕРВОРОДНЫЙ ГРЕХ

КАК ДЕТИ, С КОТОРЫМИ ОБРАЩАЛИСЬ ЖЕСТОКО МОГУТ НЕ СФОРМИРОВАТЬ СПОСОБНОСТЬ К ЭМПАТИИ

Дети, которые будут склонны к насилию в будущем, сейчас младенцы.

Когда вы ночью на улице встречаете подростка, его младенчество-это последнее, о чем вы будете думать. Но страх и гнев, которые его появление вызвало в вас, это, возможно, те самые чувства, которые он испытывает с самого детства, и именно они стали инструментом, превратившим этого ребенка в антисоциального бандита. Он преуспел в том, чтобы своими действиями заразить свою жертву своим страхом и злостью.

Будучи жертвами — реальными или потенциальными, — мы платим ему той же монетой нашими мыслями о наказании и заключении в тюрьму. Язык, который мы используем, свидетельствует об отвержении и антипатии. Мы осуждающе относимся к хулиганам, вандалам, ворам, бандитам, грабителям, убийцам. Это те слова, которые вызывают в сознании пугающий образ сквернословящего молодого человека, сплевывающего сквозь зубы, который носит с собой нож, нападает на других и угрожает нашей безопасности. Наши мысли на его счет достаточно ясны: он определенно не заботится о других — с чего бы нам заботиться о нем? Очень сложно сделать над собой усилие и представить, что этот бандит когда- то был ребенком. И чем более жестоким он является, тем меньше человеческого сочувствия ему достается. Молодой человек, который стреляет в незнакомца на улице, чтобы забрать у него мобильный телефон, или подросток, который бьет пожилую женщину в лицо, чтобы забрать ее последние сбережения, — за границей нашего понимания. Как они могли до такой степени опуститься и потерять человеческий облик? У Питера Фонаги есть ответ, он утверждает, что им не удалось в своей жизни обрести какой-либо значимой привязанности, которая помогла бы им слиться, отождествиться с кем-то, почувствовать себя в шкуре другого человека (Фонаги и др., 1997). Чувства других людей не кажутся им чем-то реальным, так как их собственные чувства никогда не были чем- то реальным для тех людей, которые что-то значили в их жизни.

Для меня стало удивительным открытием то, какими чувствительными оказались малолетние преступники, с которыми я работала в Тоттенхеме, бедном районе Лондона, под маской их мрачной показной смелости. За одним чернокожим подростком по имени Делрой — высоким, стеснительным и неуклюжим мальчиком — в Правовом центре, в котором я работала в 1970-х годах, числилась уже целая криминальная история, включавшая разбой и уличный грабеж. Я участвовала в его допросах и видела, что он пытался отвертеться от своей ответственности за совершенное. Он был настроен презрительно и был склонен оценивать свои действия как мелкие проступки, хотя последний случай с его дружком Мэнни включал в себя угрозу ножом пожилой женщине в автобусе.

Когда его задержали, он в свойственной подросткам строптивой манере потребовал у полицейского его удостоверение, и, согласно его собственному утверждению, полицейский отдал ему должное, схватив его за гениталии, после чего он получил оплеуху, от чего у него пошла кровь носом. Впоследствии его обвинили в сопротивлении аресту. Настал день судебных слушаний, но он так и не осознал, какие последствия его действия несли для окружающих, выражая явное неудовольствие тем, что ему приходится брать выходной на его работе в Теско, чтобы явиться в суд. Эго был день его семнадцатилетия. Я до сих пор помню выражение его лица, когда его приговорили к заключению в Борстале, наказанию, которого он никак не ожидал. Он выглядел таким сбитым с толку и обиженным, когда его заключили под стражу в суде, и таким юным. Когда у него забрали ключи, зажигалку и перочинный нож со словами сарказма: «Ты знаешь, тюремные сотрудники не любят, когда на них нападают с ножом», он заплакал. Я внезапно поняла, что он чей-то сын и только-только вышел из детского возраста.