Читать книгу "Великий Наполеон. "Моя любовница - власть" - Борис Тененбаум"

«He who can do what he wills, wills more than he ought».

Несмотря на основательные усилия, найти этой строки у Корнеля не удалось, ни во французском оригинале, ни в переводах Корнеля на русский. Если поискать нечто сходное, то вот что говорит корнелевский Тит в «Беренике»:

«Un monarque a souvent des lois á s’imposer;

Et qui veut pouvoir tout ne doit pas tout oser».

Последние две строчки (приблизительно):

«Властителю часто приходится ограничивать себя законами;

И кто желает мочь всё, не должен на всё осмеливаться».

Сходная мысль и в другой пьесе, трагедии «Цинна»:

«Qui peut tout doit tout craindre» – «кто может всё, должен всего опасаться».

В общем, одно из двух – либо мне не повезло в моих поисках [1], либо Констан несколько переоценил свою эрудицию. Но, как бы ни обстояло дело с правильностью «…цитаты из Корнеля…», наиболее существенным в ней было не то, правильна она или нет. Важным было то, что по смыслу она была вполне справедлива.

Сентенция Констана – «Тот, кто может делать все, что пожелает, пожелает больше того, что должен [желать]…» – помещена в его мемуарах с пометкой: 25 августа 1804 года.

B 1807–1808 годах она была применима к куда более важным делам Наполеона, чем его несправедливый разнос г-на Семонвилля.

II

Идея «Общественного Договора» была известна в Европе задолго до знаменитого трактата Руссо, написанного на эту тему. У нас уж был случай поговорить на эту тему – cо времен «Левиафана» Гоббса было принято как нечто бесспорное, что государство, именуемое Гоббсом Левиафаном, обеспечивает людям защиту друг от друга и что без политической власти человеческая жизнь была бы «…опасной, жестокой и короткой…».

Примерно лет за сто до Французской Революции в Англии появилось замечательное сочинение Локка, «Второй трактат о гражданском правлении». В нем утверждалось, что у человека есть неотъемлемые права: свобода и частная собственность. Oт государства требовалось уже не просто обеспечение безопасности граждан, но и защита их свободы и собственности – что, понятное дело, влекло за собой в высшей степени серьезные дебаты. Например, о том, что такое свобода и от кого обеспечивается защита и свободы и собственности. Не следует ли защищать и то и другое и от произвола государства – или даже лично от государя – универсального защитника всех от произвола друг друга?

В итоге возникла так называемая «английская система», которой горячо восхищался посол Российской Империи в Англии, граф С.Р. Воронцов. Уж кто-кто, а он мог лично оценить идею о неприкосновенности жилища подданного английской Короны, в которое «…без позволения мог войти дождь и ветер, но не мог войти король...»; или, скажем, неуклонно защищаемый законами принцип неприкосновенности имущества, которое нельзя тронуть иначе как по решению суда, независимого от Короны. У него самого решением императора Павла Первого, без всякого расследования и суда, в феврале 1801 года все его имения были объявлены конфискованными:

«…за недоплату казне денег лондонскими банкирами и за пребывание его в Англии...»

Ну, после «…несчастного случая в Михайловском замке…», когда царя удавили его же шарфом, имения были возвращены – но разница между самодержавной Российской Империей и ограниченной неписаной конституцией Англией была графу С.Р. Воронцову продемонстрирована наглядно, на его собственном примере.

Конечно, абсолютизм абсолютизму рознь. Если Павел практиковал наказание дворян палками – то во Франции такое было невозможно даже и при Людовике XIII (1601–1643). Ему приходилось нанимать простолюдинов в качестве дворовой обслуги, потому что «…он хотел сохранить за собой право бить своих лакеев…».

Bо Франции мысли Руссо о естественных правах человека, включавших в себя принципиальную идею равенства, вне зависимости от сословных делений, показались поначалу странными, но они нашли сочувствие – во Франции наблюдалось большое несоответствие между сословной, должностной и имущественной иерархиями. Общественный договор по Руссо в той или иной мере уже включал в себя знаменитый лозунг Революции:

«Liberté, Égalité, Fraternité ou la Mort!» – «Свобода, равенство и братство, или смерть!»

Наполеон переделал этот лозунг на свой лад. Он как-то однажды обронил, что «…главное, чего хотели в Революцию, – это равенство. А свобода – это только предлог...»

Его замечание очень похоже на правду – после ужасов Террора и дикой неразберихи и бесстыжей коррупции времен Директории идеи твердого порядка и создания «дворянства личных заслуг» казались значительному большинству людей и во Франции, и за ее пределами образцом зрелой государственной мудрости. На пример Франции смотрели с интересом, а иногда и с восхищением во многих странах континентальной Европы. Даже в Пруссии в кругах бюргерства и интеллигенции было немало людей, сочувствовавших идеям равенства всех перед законом и возможности военной и государственной карьеры по способностям, а не по сословным привилегиям.

После победы Наполеона под Иеной и его победоносной кампании 1806–1807 годов все эти симпатии превратились в яростную, непрощающую ненависть.

III

В 1805 году Наполеон создал специальную казну, отдельную от общегосударственной, в которую поступали доходы, связанные с военными контрибуциями, называлась она «Domain Extraordinaire» – что-то вроде управления экстраординарных доходов. Как мы уже знаем, разгром Австрии в 1805–1806 годах принес 75 миллионов франков, из которых 48 миллионов пошли во французскую казну в виде чистого дохода.

Военные действия 1806–1807-го, сперва в самой Пруссии, а потом в Польше, с последующим отторжением прусских польских провинций и оккупацией ее провинций вплоть до 1808-го, стоили Пруссии неслыханную сумму в 482 миллиона франков [2], из которых 281 миллион оказались чистым доходом французского казначейства. Война должна себя кормить – это был принцип, неуклонно проводимый в жизнь всеми правительствами Франции со времени начала Революции, но только Наполеон смог поставить его на прочную основу. Не только армия содержалась за счет неприятеля. Eе победы становились источником дохода. Они покрывали от 10 процентов до 15 процентов расходов в рамках французского государственного бюджета – и постепенно эта добавка стала чем-то вроде наркотика, требовавшего все новых и новых инъекций.

Каким бременем это ложилось на побежденных, не надо и говорить. Пруссия по населению уступала Австрии примерно раза в полтора, ее население насчитывало около 10 миллионов человек. Проигранная война, отрезав от Пруссии ее провинции на западе Германии и в Польше, сократила число ее подданных почти вдвое, в то время как взято с нее было 482 миллиона франков против 75. Три четверти этой суммы пришлось на тот обрубок Пруссии, который остался под правлением короля. Утверждалось, что Берлин был ограблен так, что 9 из 10 новорожденных не выживали – настолько истощены были их родители. Не хватало не только еды – количество лошадей, конфискованных для нужд армии, было так велико, что возникли сомнения в возможности вообще вести земледельческие работы.