Читать книгу "Многие знания — многие печали - Анна и Сергей Литвиновы"

Товарищ по команде – как его зовут-то? – ничего не сказал, только посмотрел удивленно.

А он подумал: «И правда год, куда я попал, пятьдесят шестой, и восстание в Венгрии против Советов вроде в пятьдесят шестом было, но когда точно, в каком месяце?[4]Нет, не надо мне на эти темы говорить, мое дело футбол, вот и будем играть. Тренер, кажется, сказал перед матчем (а может, я из прежней жизни помню?), что венгры хорошая команда, чуть чемпионами мира два года назад не стали. Второе место заняли. Надо показать им на глазах у сотен тысяч советских людей!»

Он в центре нападения играл. Сначала было трудно понимать соратников, и еще тяжко, что в атаку так мало своих игроков идет: три, четыре, не больше пяти. Он сказал одному нашему защитнику, крайку: почему, мол, в атаке не помогаете? Тот выпучил глаза, как пять копеек, и говорит: такова установка тренерская. Он говорит: установка установкой, а как же прессинг по всему полю? Тотальный футбол? Тот: какой-какой футбол? Тотальный, тотальный! Что, не слышали никогда, как сборная Голландии играет?! Как Лобановский тренировал?! Товарищ поглядел на него, как на ненормального, а он подумал: «Что я тут бисер мечу, идет пятьдесят шестой год, до тотального футбола и Лобановского им двадцать лет расти! Надо играть, как они умеют».

А тут венгры гол забили. Первыми. И стали время тянуть. На отбой играли. На травке подолгу валялись. А мы все время в атаке. И казалось – и нам, и стадиону: вот-вот мы забьем. А мяч как заколдовали. Не идет в ворота, хоть плачь. Венгры распоясались. По ногам лупят. Толкаются, подножки ставят. А судья, француз – хоть бы что. Ну, пришлось дать своему опекуну как следует. В наше время точно бы с поля удалили, а тут судья сделал вид, что не заметил.

Незадолго до финального свистка Сырцов все-таки забил. Получил мяч в штрафной площадке и ткнул в сетку. А рефери руки разводит: нету, мол, гола, офсайд был. Ладно, что делать, проиграли мы. Одна радость: на разборе после матча главный тренер Гавриил Дмитриевич поставил только две пятерки: ему и Леве Яшину.

К концу дня наконец в разговоре с Антониной Петровной на происхождение ее сына вышли. Варя ждала и терпела, чтобы та заговорила сама. Она и начала:

– Игорек ведь неродной мне мальчик-то…

– Не может быть! – делано удивилась Варвара.

– Да, усыновила я его. Ох, Господь меня покарал за грехи, за то, что я на деньги польстилася! Не надо было брать их, да очень мальчик хорошенький был – а как его вырастишь без финансов?

– Бог за доброту никогда не карает, – убежденно высказалась Кононова.

– У меня ведь до него две девочки родилось, обе хорошенькие, умненькие, Маша и Ксенечка, – продолжала Сырцова, – да только очень мне парня хотелось. А мужа нет, и денег нет. Откуда дитятке взяться? Ну, тут черт меня и попутал.

– А может, наоборот, бог дал? – подыграла Варя, подтолкнула своей лестью маховик воспоминаний.

И дальше Антонина Петровна нуждалась только в том, чтобы вовремя подкидывать ей нужные вопросы и следить, чтобы она не сбилась с темы.

– Мы тогда в Москву ездили за товаром, – сказала мать, и Кононова чуть не воскликнула: «Знаю!» – И была с нами одна женщина, добрая, но деловая. Елена Пална ее звали. Она раньше доцентом на кафедре марксизма-ленинизма преподавала, а потом, когда ленинизм с марксизмом отменили, в челноки, как и я, подалась. И вот однажды (мы тогда в Нарочинске жили) предлагает она мне: есть, грит, у меня дело одно на примете – заработать сможем очень хорошо, все свои жизненные проблемы решим. Я ей говорю: как это возможно? И раз денег много – значит, надо что-то против закона делать? Нет, говорит она. Все легально. Короче, в Москве можно усыновить ребяток. Они здесь, в столице, мало того, что документы все сами оформляют – еще и денег дают. И немало, на всю жизнь хватит, чуть не до совершеннолетия ребенка. А я говорю: не может быть, по стране тыщи беспризорников развелось. А чтобы из детдома взять, приходится самому заплатить, не считая справок! А эти деньгами снабжают?! Что они, детишки, тяжелые, с пороками врожденными? Инвалиды? Нет, отвечает, детишки совершенно нормальные. Такая благотворительность. Чудно мне тогда это показалось. И немного даже жутко. Какой-то, думала я, подвох в этом есть. Но уговорить себя дала, и мы с Востряковой (у Елены Палны фамилия была Вострякова) отправились в Москву по известному ей адресу.

Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?

Сразу после матча их не по домам распустили, по женам и девчонкам, а усадили в автобус и повезли куда-то за город, на базу. Москва была совсем непохожа на нынешнюю. Машин мало, и все они в стиле ретро: «Победы», «эмки» и разные трофейные. Зато много синих троллейбусов и автобусов. Люди толпами ждут их на остановках. Все одеты очень бедно. Как свернули с Ленинского проспекта, вообще – жесть. Сейчас так не то что в Благодатном или в Камышле – в деревнях так не одеваются. Многие, даже женщины, в ватниках или в телогрейках. И в сапогах. И полно народу в шинелях с погонами, и без – значит, демобилизованные, – но другой подходящей одежи нету.

В автобусе они сидели рядом с парнем, которого все звали Козьма, хотя имя его было Валентин, а фамилия Иванов. Козьма ему понравился. Во-первых, парень он был рассудительный и разумный, не балабол. Вдобавок заметно, что они дружат давно, и Козьма, несмотря на то что старше его лет на пять, относится к нему с уважением.

И тут сразу возник вопрос – а за кого он его принимает?

«Все меня здесь почему-то считают Стрельцовым. Никому и в голову не придет, что я – другой. Что я – человек из второго десятилетия двадцать первого века. Хотя тоже футболист. Однако если я сейчас хотя бы шепотом, на ушко, Козьме признаюсь, он в лучшем случае решит, что я прикалываюсь (или, как они говорят тут, в прошлом, хохмлю). В худшем – что у меня крыша поехала, – размышлял он. – Значит, надо сидеть и не дергаться. Стрельцов так Стрельцов. Центрфорвард сборной страны. Почти как в жизни. Далеко не худший вариант. Мог бы здесь очутиться каким-нибудь колхозником. Или вообще зэком. А раз они меня считают Стрельцовым, и я их не разочаровываю, значит, надо извлечь из своего положения максимум выгоды. А самая главная моя выгода: я в отличие от них всех, в автобусе сидящих, знаю о том, что будет происходить дальше. Что случится в будущем. Ну и что мне это дает? Например, я знаю, что пройдет тридцать пять лет – и их обществу настанет полный трындец. Не станет ни лозунгов, ни партии, ни комсомола, ни пионеров, ни октябрят. Скажут: эксперимент «социализм» завершен. Аттракцион «построение коммунизма» закрывается. Править балом станут карикатурные пончики-капиталисты, как из книжки «Незнайка на Луне». Россия будет воевать с Грузией и даже с Украиной.

И что мне сейчас дает это знание? Рассказать об этом точно никому нельзя. Скажут – злостный клеветник на социалистический строй. Как пить дать, посадят. Тем более на таких сведениях здесь ни карьеры не сделаешь, ни денег не получишь. Наоборот: они тут все, похоже, в социализм-коммунизм верят – а я-то нет.