Читать книгу "Вдвоем веселее - Катя Капович"

В среду вечером вышел номер с нашей статьей. Уже в девять утра телефон звонил не переставая.

Мы с Эммой только успевали перехватывать трубки, чтобы наши бабоньки не пробились к начальству. Где-то мы все же упустили пару звонков. Джоанна ворвалась в наш кабинет. В ярости она напоминает снежного барса.

– Я хочу дословно знать, что написал этот Ганцмейстер! – говорит она с каким-то шипящим холодом в голосе.

– Ганцмахер, – машинально поправляю я.

Она скашивает на меня разъяренные глаза, и я понимаю, что никакие объяснения тут не помогут. Пойду няней, подумала я. Эта мать семерых детей опять ходит беременная. Это очень своевременно.

Я посмотрела на Эмму: она, как ни в чем не бывало, правит заметку о театре. Оторвать ее могло только сообщение о новой войне в Персидском заливе. Война, кстати, только закончилась.

– Я хочу с ним увидеться! Где он живет? – продолжает шипеть Джоанна, хватая с моего стола и бросая в воздух страницы для набора.

Больше всего мне хочется провалиться сквозь землю и очнуться где-нибудь в Иркутске.

– Вот это, к сожалению, устроить невозможно, – отвечает ей Эмма.

Далее мне предлагается выйти из кабинета, что я с благодарной трусостью и делаю.

Я потопталась в коридоре. Не то чтобы подслушивала – этого не требовалось. Сначала из-за двери доносились два накаленных голоса, но постепенно больше стал слышаться второй, Джоаннин стал затихать. Захожу в комнату к художницам. Вид занятых делом людей всегда меня успокаивает. А сабры вообще спокойны, от природы и ввиду места жительства. В первый день войны в Персидском заливе я полюбопытствовала у соседки, коренной израильтянки, спускалась ли она в бомбоубежище или, как мы, сидела дома в противогазе. «А я, деточка, даже не просыпалась», – ответила она. Или взять хоть моего друга Мишу Генделева. Он хотя и не сабра, но, прожив в Израиле много лет и побывав на трех войнах, тоже стал спокоен. Когда война только ожидалась, я спросила у него, что теперь с нами будет, если они все-таки начнут забрасывать нас ракетами. «С нами всё будет прекрасно, – ответил он беззаботно. – А вот с ними будет херово». И пояснил: «Ты пойми, с кем мы имеем дело. У этих мудаков корявые не только головы, но и руки. Если они даже сумеют вставить ракету куда нужно, то все равно е…ут ее себе на голову».

Художницы продолжают работать, а я сажусь на угол стола – лишних стульев у художниц нет – и закуриваю.

– Разнос? – спрашивает Шломит.

Я киваю.

– Аколь не беседер. Все будет хорошо, – говорит вторая художница Шошана.

Через пятнадцать минут мы слышим колебание воздуха. Джоанна вошла в дверь, широкая улыбка светилась на ее лице. Далее (клянусь, так оно и было) происходит следующее. Подходя ко мне все с той же светящейся улыбкой, Джоанна проводит ладонью по моей голени.

– Колаковот, – говорит она мне, то есть молодец. Акцент у нее чудовищный, но это слово я понимаю.

Вообще я не люблю похвалы начальства. Мне всегда кажется, что хвалят меня по ошибке. Потом может быть хуже. Но Джоанна продолжает улыбаться и рассматривать мои ноги. Затем она поворачивается к Эмме и что-то говорит на иврите, чего я уже не понимаю.

На моем столе пепельница была переполнена окурками. Я подождала, пока Эмма закроет дверь, и поинтересовалась положением:

– Мы с Федотовым уволены?

Эмма удивилась.

– С чего бы вдруг вас увольняли?

– Как с чего? А статья?

– Вот, – продолжает Эмма какой-то монолог в своей голове, – я ей говорю: ты что психуешь? Скандал – лучшая реклама!

– А она?

– А что она? Номер-то раскуплен.

Эмма достает из сумочки два обтянутых пластиковой пленкой бутерброда, один протягивает мне. Я беру, но еда не лезет мне в горло. Что-то продолжает меня мучить. Наконец я понимаю:

– А при чем здесь мои ноги?

– Пришли два филлипсовских эпилятора, – отвечает Эмма, жуя. – Джоанна дает тебе один в качестве премиальных.

– На хрена мне филлипсовский эпилятор? – изумляюсь я.

Вопрос резонный, Эмма задумывается.

– Все равно бери, – говорит она наконец. – Филлипсовский эпилятор – лучший подарок для наших баб. Отдашь Генделеву, он будет счастлив. Вокруг него вьется много знойных девушек!

Цветы и консервы

Виза у няни нашей дочери истекала, я ей и говорю:

– Оставайся, Наташа! Найдем тебе жениха, будешь жить в Америке.

Трудно объяснить, почему я это сделала. Больше всего в жизни я боюсь ненужных хлопот, но тут на меня что-то нашло. Наташа была веселой, красивой и честной. Ей исполнилось двадцать четыре года, она ушла из пединститута и подалась в Америку простой няней, чтобы помогать родителям. Мне казалось, что ей нужно остаться.

На примете у меня был наш друг Hoax. Он был по образованию античник, свободно читал в оригинале Софокла. У него способности к экзотическим языкам, подумала я.

Я люблю Ноаха. Совсем нормальным его не назовешь, но есть такой вид сумасшествия, который даже приятен. Упомянула Наташе, что богатый отчим завещал Ноаху двухэтажную квартиру в центре Бостона. С собственным лифтом. С садом на крыше. Впрочем, отчим еще был жив.

Я пригласила Ноаха к нам, познакомила с Наташей и под каким-то предлогом отлучилась. Был теплый осенний день, по деревьям парка носились растолстевшие белки. Желуди сыпались на дорожку. Когда я вернулась через полтора часа, я застала Ноаха одного. На столе перед ним лежал учебник и блокнот, в котором он рисовал арабский алфавит.

– Я так понимаю, что главное – выучить алфавит, а дальше – пойдет как по маслу! – сказал он мне задумчиво.

Я спросила, где Наташа.

Он не знал.

– О! Только что тут сидела! – сказал он и показал на пустое кресло.

В общем, у Наташи появился этот Антон. Наташа познакомилась с ним в русском магазине.

В первый раз я увидела его, когда мы с ней поехали на рынок. У входа ее кто-то окликнул, это и был Антон. На нем был темно-зеленый костюм, галстук, в руках он держал баптистские буклеты. Он протянул нам по экземпляру:

– Заходите завтра с Натальей! Будет интересное обсуждение последней речи Буша. Вы, конечно, в курсе?

– Нет, – говорю, – еще не ознакомилась.

– Буш во время поездки в Англию нехорошо выразился.

Тут я, конечно, заинтересовалась.

– Как именно?

– Буш сказал, что баптисты и мусульмане верят в одного Бога! Мы в общине пишем письмо протеста. Баптисты всей Америки оскорблены!

– А мусульмане?

Он посмотрел на меня с недоумением:

– В каком смысле – мусульмане?

– Мусульмане не оскорблены?