Читать книгу "Прогулки с Пушкиным - Андрей Донатович Синявский"

ход”, “в лабиринте своего прогрыза” и т. п. И мне, скажем, почему-то не нравятся его эротические сцены в древнерусском духе. Однако, при всех разноречиях, не стану же я утверждать, будто Солженицын осознанно, по застарелой казацкой злобе, корежит и ломает могучий русский язык или хочет совершить сексуальную революцию в России с целью подорвать ее нравственные начала. А Солженицын у своих оппонентов подозревает в первую очередь подобного рода коварные планы и замыслы. И потому книжку “Прогулки с Пушкиным” он не читает, он ее вычитывает, складывая из отдельных фраз злокозненную (с моей стороны) мозаику. Он не видит текст, но смотрит дальше и глубже, прозревает, “читает в сердцах”, как говаривали в старину о высокопоставленном начальстве. С его точки зрения, я, будучи отъявленным “плюралистом”, вознамерился нанести удар специально по Пушкину, как по великому авторитету России, из-за моей, конечно же, неутолимой ненависти к России.

“Естественно ли было нам ожидать, что новая критика, едва освободясь от невыносимого гнета советской цензуры, – на что же первое употребит свою свободу? – на удар по Пушкину? С нашим нынешним опоздавшим опытом ответим: да, именно этого и надо было ожидать… В этом суть. (И дух «плюралистов».) Для России Пушкин – непререкаемый духовный авторитет…”

Казалось, надо ли объяснять, что в “Прогулках” не наносил я по Пушкину никаких ударов? Выходит, надо. Комментирую. Эта книга была написана не “едва освободясь от гнета советской цензуры”, как утверждает Солженицын. От гнета советской цензуры я освободился за десять лет до того, в 1956 году, ударив первым делом не по Пушкину, а по социалистическому реализму, за что и был арестован в 1965 году. Так что не “едва освободясь от цензуры”, а едва попав в лагерь, я писал “Прогулки с Пушкиным”, в самых что ни на есть подцензурных обстоятельствах. Писал в 1966–68 гг., как продолжение моего последнего слова на суде (только в другом стиле), – в защиту свободного творчества. И никакая это не “критика”, и напрасно меня Солженицын в данном случае именует “критиком”. Это лирическая проза писателя Абрама Терца, в которой я по-своему пытаюсь объясниться в любви к Пушкину и высказать благодарность его тени, спасавшей меня в лагере. По Солженицыну – наоборот: “вот, дескать, сейчас мы тебя (Пушкина) распатроним перед нашим лагерным опытом”. Ну скажите на милость, зачем мне, попав в лагерь, первым делом потребовалось “распатронить” Пушкина? Для чего – там, на истощении сил, отрезанному от литературы и, казалось, навсегда, без надежды, что эти листочки увидят когда-нибудь свет?..

Правда, З.Шаховская в “Вестнике” № 140 подозревает за мною какие-то особые, легкие условия лагерного существования:

“Особое место среди «либералов» занимает А.Синявский… К номенклатуре он не принадлежал, был в лагере, по-видимому, в довольно благоприятных условиях, позволивших ему не прерывать литературную деятельность, и, вернувшись в Москву, можно предположить, был он там окружен культом личности, которому обычно подвержены вернувшиеся герои…”

Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Тех, кого Солженицын клюет под именем “плюралисты”, Шаховская доклевывает под названием “либералы”, взяв это слово в саркастические кавычки… Даю справку – без “по-видимому” и без “можно предположить”. Госпожа Шаховская в лагерях строгого режима, слава Богу, не сидела, условия лагерного содержания не знает и рассуждает об этих вещах предположительно, держа парус по ветру. Между тем об этом имеется уже большая литература. “Мои показания” А.Марченко, например. Смею заверить Шаховскую: ни на шарашке, ни лагерным придурком, ни бригадиром я никогда не был. На моем деле, от КГБ, из Москвы, было начертано: “использовать только на физически тяжелых работах”, что и было исполнено. Работал большей частию грузчиком. В промежутках, между погрузками, писал – урывками, клочками, кусочками, в виде писем жене (два письма в месяц).

Специально Пушкиным раньше я не занимался, но многое – еще с детства – помнил наизусть и вначале решил писать о нем по памяти – во славу любви и “чистого искусства”. Но в Лефортовской тюрьме, с неплохой библиотекой, кроме пушкинского томика мне попалась известная книга В.В.Вересаева “Пушкин в жизни”, построенная на документах и свидетельствах современников поэта. Я сделал оттуда кое-какие выписки. Вот и весь капитал!

Солженицын рекомендует (это за колючей-то проволокой!) опираться на работы о Пушкине – Бердяева, Франка, Федотова, П.Струве, Вейдле, Адамовича, о. А.Шмемана. Как будто не знает, что в Советском Союзе – не то что в тюрьме – на воле эти книги запрещены. Требует он также расширить наши узкие и грубые представления о Пушкине за счет того, что ему, Солженицыну, особенно импонирует в Пушкине, – имперские заботы, патриотизм, признание цензуры, обличение США, критика Радищева…

Это чтобы я, лагерник, посаженный за писательство, лягнул Радищева, проложившего дорогу русской литературе в Сибирь?! Но, простите, это не мой Пушкин, это Пушкин Солженицына[17].

Интересно было бы проследить, как на разных этапах русской и советской истории менялась и распространялась официальная, государственная мода на Пушкина. Точнее говоря – начальственные на него виды и предписания. В дореволюционный период это выражалось, например, в каменных параграфах гимназического воспитания, которые пересказал нам Александр Блок: “Пушкин – наша национальная гордость”, “Пушкин обожал царя”, “Люби царя и отечество” и т. п.

Сходным образом высокий государственный пост Пушкина насмешливо оценил Маяковский, поминая ранние футуристические турне по России: “В Николаеве нам предложили не касаться ни начальства, ни Пушкина”.

После революции новое начальство, естественно, пожелало увидеть в Пушкине своего передового предшественника. Коротко это можно представить анекдотическим (но вполне правдоподобным) эпизодом 1920-х годов, о котором напоминает современный советский пушкинист В.Непомнящий: на одном литературно-партийном заседании тогда строчку Пушкина “Октябрь уж наступил” предложили толковать как – начало Октябрьской революции.

В 1937 г. столетие со дня гибели Пушкина праздновалось как грандиозное всенародное торжество, прикрывающее авторитетом и гением поэта массовые аресты и казни. Попутно Пушкин становится символом русского национализма и советского патриотизма. Западный очевидец (немецкий русофил) Вальтер Шубарт писал по поводу пушкинского юбилея: “Тот факт, что противник Пушкина по дуэли, Дантес, не был русским, подчеркивался не без нотки ненависти”. Сорок лет спустя этот тезис повторил писатель-эмигрант Вл. Максимов: “…Пушкина убило не царское самодержавие, а представитель европейской культуры Дантес”.

Последнее время входит в обычай восхвалять особые государственные заслуги Пушкина. Советский писатель Ф.Абрамов в дневниковых заметках, опубликованных посмертно “Литературной газетой”, объявляет Пушкина величайшим государственником, лучшим преемником которого сделался А.Твардовский: “В этом смысле он (Твардовский), как никто другой из советских писателей, близок Пушкину… Идея государственности, социалистической государственности составляет самую сердцевину его поэм, начиная со «Страны Муравии»”.

Сходный взгляд на достоинства Пушкина проводит А.Солженицын, меняя, конечно, советские ордена на святоотеческие медали.

Подведем итоги.

Консервативное гимназическое начальство хвалило Пушкина за то, что он “обожал