Читать книгу "Жила Лиса в избушке - Елена Посвятовская"

Гости хохочут, Аля смущенно улыбается.

— Вот такие же ботинки я ему хотела подарить, но как угадаешь? Ему то сорок седьмой надо, то побольше, а иногда и сорок шесть впору.

— И что подарила-то в итоге?

Аля усмехается.

— Я много чего предлагала. Париж, горный велик, к его одноклассникам на взморье, ждут очень. Нет, выбрал домик в Финляндии с детьми и со мной, на ноябрьские едем, послезавтра.

— Оооооо, — тянут растроганно.

Аля с безмятежной улыбкой выскользнула на кухню. Ну вот вам, дорогие, зонтик, домик — ей полегче.

— Иду-у-ут, — возбужденно кричит от порога Ируся.

Только не это. Значит, офис тащит за собой, самых пьяниц. Кто из нормальных людей пойдет к боссу домой в день рождения? В последний раз айтишника привел. Аля без улыбки шагнула в прихожую.

На пороге Павел, сияющий и пьяный, очки заляпаны дождем, в руках гроздья мокрых пакетов. Со всех сторон к нему уже бежали друзья, Ируся с визгом запрыгнула на шею.

— Я еще гостей привел! — кричит Павел через чьи-то головы. — Еле уговорил ведь!

Вытолкнул вперед Елагиных.

— Неправда, — улыбается Нина. — Олег практически напросился. Здравствуйте, Аля. С именинником вас.

* * *

— Такие милые, — таращила глаза Ируся, принимая от Али чайный сервиз. — Откуда они? Жена такая стильная, боты видела? А он просто секси.

Ничего не видела. Аля старалась не смотреть в тот угол гостиной, где сидела парочка. Там уже нехорошо. Все испортилось после того, как Павел предложил выпить за нее. Говорил, какое это счастье, что, когда все разойдутся, она, его звонкая птичка, останется с ним. Гости кричали: мы еще не уходим. А Павел, заграбастав ее в охапку, пел: о боже, мама, я схожу с ума, ее улыбка, мама, кругом голова, — Ируся стучала ложечками в такт. Аля, смеясь, пыталась вырваться.

Елагин на них не смотрел, налил себе сам с блуждающей улыбкой две рюмки подряд чего-то крепкого — коньяк, виски? Потом, наоборот, тяжело повис на ней взглядом.

Целый месяц его избегала. Звонки, сообщения — все без ответа, незнакомые номера пропускала, а из дома выходила теперь по черной лестнице, с дворником договорилась. Но позавчера Олег подкараулил ее у школы, когда Аля уже отвела детей и садилась в машину. Он обещал уйти сразу, как только она объяснит, в чем дело. Не боялась его — просто неприятно. И все эти слова, которые ей пришлось говорить, сухие, ржавые, как листья, которые крутил ветер на школьном дворе.

— ...Была такая, ну, что ли, реакция на тебя, на прошлые чувства. Я ошиблась, понимаешь... — Але самой противно.

Он рвался в машину, но она не пустила — на улице быстрее покончить со всем. Неслись низкие тучи, его потряхивало, какая-то жилка билась у него на шее.

— Просто скажи “не люблю”, и я уйду сразу.

Какая любовь, Аля в ярости! Прихоть, похоть, все что угодно, но не вот это вот. Любовь у нее с другим, с равным, а этот — полудитя, искатель кладов... Але холодно, и, если цена свободы в теплом “мини-купере” — это “не люблю”, — держи его.

Припарковалась в своем колодце, дернулась выходить, но потом снова осторожно захлопнула дверцу. Упала лбом в руль.

Сейчас Аля чувствовала, как там, на другом конце стола, нарастает какая-то пьяная взвинченность — порывистые жесты, резкие возгласы. Притихшая, она плавно двигалась вокруг гостей, сама приветливость, старалась издалека заморочить его спокойствием, заговорить на доброе. Нина, веселая, внимательная ко всем до злополучного тоста, теперь развернулась к Олегу, бубнит ему что-то в стол. Попыталась отодвинуть подальше бутылку, но Елагин выхватил ее в последний момент, перевернув горячий чай на жену. Шум, гам, обычный в таких случаях. И только Нина не вскрикнула, не вскочила — как-то обыденно вытирала и вытирала салфеткой ошпаренные колени.

“Может быть, сейчас свалят”, — понадеялась Аля, бросившись в ванную за тряпками.

Олег шагнул вслед за ней, закрыл дверь на защелку.

— Что ты? — обернулась она.

В страхе попыталась поднырнуть под его рукой к выходу. Он отшвырнул ее к стиральной машине, навалился сверху и колол, колол своими поцелуями куда-то в висок, в ухо, вниз по шее. Аля горячечно бормотала, обещая завтра с ним обязательно встретиться, поговорить обо всем, найти выход — только остановись. Он покачался лицом над ней, вроде слушал, но потом обеими руками разорвал на груди платье, прыснули мелкие пуговички по сторонам, заплясали по кафелю. Резко развернув ее спиной к себе, кинул лицом на машинку.

Не кричать ей — дети! И не будет уже за этой дверью прежней жизни.

* * *

В половине пятого аромат крапфенов доносится из кухни на первом этаже. Обычные пончики в сахарной пудре, часто в серединке у них абрикосовый джем. Аля чувствует этот запах сквозь сон, и там, в его обрывках, вышитая салфетка на круглом высоком столике, на ней блюдо с золотистыми крапфенами — так они нашли их у себя в апартаментах в день приезда. Четыре пончика и маленькая бутылка шампанского — комплимент от хозяйки.

Ее зовут Хельга. Рослая, с массивной нижней челюстью и ангельским нравом. Она как будто только и ждет от постояльцев каких-нибудь заданий и просьб. Хельга неизменно радуется тебе, она даже пугается радостно, смеется до того искренне, что забываешь смотреть на подбородок. Ее не застать врасплох, даже если неслышно подойти сзади, когда она чистит снег на крыльце или зажигает свечи у рождественских яслей и фигурок святых, выставленных на время праздников в коридоры старого шале. Але это так удивительно: неужели у человека никогда не бывает хандры, грустных мыслей?

Она лежит в темноте с закрытыми глазами в запахе крапфенов, хранит его. Около пяти к нему добавится аромат свежезаваренного кофе, и Аля в этой чудной зимней неге, под легким сугробом одеяла, представляет Хельгу за кухонным дубовым столом, на самом его краешке, с белой чашкой в руках. Хельга смотрит в окно на горные хребты, дымок от кофе струится к деревянным перекрытиям шале, прилетает наверх к Але.

Дом старый, так как сняли в последний момент — все, что нашли приличного перед самым Новым годом. Со скрипучей лестницей, запыленными чучелами фазанов и селезней, с оленьими рогами под потолком. На всех трех этажах темные комоды и шкафы, медная утварь, старинные санки и коровьи колокольчики, половички, салфетки, расписной сундук. На стенах пожелтевшие фото подтянутых охотников в тирольских шапочках с ружьями и биноклями, задумчивые деревянные рыбы в рамах.

За три недели до Нового года Аля с детьми вырезали снежинки из салфеток. Потом лепили их на стекла детской, радуясь настоящему снегу за окнами.

— Ну как прекрасно, мамочка! У нас снежинки, и у них там на улице!

Аля смотрела на темные окна напротив, заштрихованные косым снегом, — Елагины уехали куда-то сразу после скандала. Вдруг поняла, что ей невыносимо оставаться здесь в праздник. В этой домашней западне — ведь после того, что произошло, они не видятся с друзьями. “Ничего, новых заведем! — грустно шутил Павел. — Ну а в этот раз семьей как-нибудь...” Аля представила это “семьей”: застолье вдвоем, дети, телевизор, подарками обменяются, зачем-то надо радоваться бенгальским огням, от них останутся обугленные трупики, недоеденный оливье на тарелках. Потом десять длинных дней еды, загородных прогулок, санок, у детей варежки колом, в снежных катышах, сушить всё, сушить, тоска аквапарков. В Финляндию после ноябрьских путь заказан — так запомнились семь часов в очереди на границе сразу после того кошмара, признаний, слез. Аля рассказала Павлу все с самого начала о своем проклятии — Олег и есть это самое проклятие, — о том, как чудом спаслась в юности и как ухнула в полынью сейчас: знаю, что не вымолить мне прощения, но, может быть, вымолить?