Читать книгу "На государевой службе - Геннадий Прашкевич"

Зима.

Ледяной ветер.

– Хочу видеть родимцев, – жаловался.

– Откочевали родимцы, – качал головой Дежнев.

– А я чувствую: близко, – не соглашался. – Чувствую: брат Энканчан близко. Он – Кивающий. Он никого не боится. Злой таньга Мишка Стадухин пожег стойбища ходынцев, загнал людей в холодные горы, но если подам особенный знак, брат Энканчан непременно явится. Он где-то рядом, он знает, что людей при Семейке осталось совсем немного. Конечно, пищали есть, огненный бой, но людей мало. А ходынцы нынче сердитые. Если Кивающий прикажет, тучами спустятся с гор, поколют таньгов копьями, как осенних олешков. Пошли верного человека к уединенному зимовью, – предлагал, хитро щуря одинокий глаз. – Пусть повесит на условленную ондушку шкурку рыжей лисы – хитрого зверя шахалэ. Это мой знак! – пояснил радостно. – Пообещай подарки Энканчану. Железные топоры дай. Одекуй, ножи, котлы красной меди – все дай Кивающему.

Хитро подмигивал:

– Сильный бой хуже слабого мира.

Сидел на понбуре из оленьих шкур, качал головой, круглой, красивой, как травяная кочка. Лицо пепельное, плоское. Все исчеркано глубокими морщинами – как шрамами. Левый глаз вытек – когда-то выстрелили стрелой. И копьем когда-то кололи. Он все вытерпел, а зачем? Вот сидит один в казенке, жаловался. Нет даже девушек, чтобы выколачивать пыль из полога.

– Дальнее зимовье? – спросил Семейка.

Князец затрепетал:

– Дальнее.

С надеждой показал на побитых пальцах:

– Один мидоль… Два мидоля… Три… Один, два, три дневных перехода… Совсем уединенное зимовье… Повесишь на ондушку шкурку рыжей лисы, и пусть твой человек подождет князца. Кивающий увидит шкурку. Он остановится и спросит себя: лэмэнголь? Он спросит себя: зачем на дереве висит знак плененного брата? И правильно поймет: я зову. И придет.

– А если не придет?

– Ну, обязательно придет – простодушно отвечал Чекчой. – Если иначе, соберет ходынцев. – Щурил остальной глаз: – Убьет!

– Но ты же не убил, и другие не убили, – возражал Семейка, поглаживая русую бороду. – Разные народы пытались меня убить. Тунгусы, к примеру. Омоки. Еще анаулы. Лукавый чюванец кидался на меня с ножом.

– Ну, тогда таньгов много было, – знающе объяснял Чекчой. – А теперь мало.

– Ну, нас побьете, другие придут.

– Ну, может придут. А может, кончатся.

Помолчали.

Потом Дежнев усмехнулся:

– Скажи брату: пусть несут ясак. Так зарежем тебя, а понесет ясак, всем выгодно. Каждому дам подарки. Мирно жить будем.

– Кивающий сердит, – качал Чекчой головой. – Пошли человека к уединенному зимовью.

– Почему думаешь, что брат придет с миром?

– Ну, так чувствую.

– Ну, пошлю человека, – осторожно кивнул Дежнев. – Ну, поверю тебе, отправлю трех человек.

– Одного, – показал Чекчой кривой палец.

– Одного погромят, – сомневался Дежнев, выставляя три пальца.

– А троим не поверят, – сомневался Чекчой.

Казакам Дежнев объяснил, что отправляет Лоскута проводить Данилу Филиппова, идущего на реку Анюй. «Твоею, государь, строгой наказной грамотой, – жаловался Дежнев в тайном письме, отправленном с Данилой, – велено смотреть, чтобы в новых острожках и по иным зимовьям пива и браги, блядни и воровства отнюдь не было, и зернью б служилые люди не играли, и государева жалованья, и пищалей, и платья с себя не проигрывали. Только дерзкий Михалко Стадухин того совсем не делает, у него ни в чем порядку нет. Вот хвалитца со товарыщи опять идти громить местных мужиков ходынцев и анаулов. А плохо то есть. И если сбудется, то нам после такого государеву ясаку совсем не с кого будет брать…»

Только Дежнев да аманат Дежнева знали, куда пошел Гришка.

С Данилой Семейка отослал в Якуцк для опыту пуд лучшей заморной кости – зубу рыбьего. Считал, лишний человек в опасном пути – только помощь, потому и отправил с Данилой Гришку. А казаки все равно роптали: у нас людей мало. У нас после Мишки Стадухина каждая рука на учете.

Так и было.

Не с добром пришел на Погычу Мишка Стадухин.

Огненным боем ужаснул дикующего князца Негову и его скромных анаулов. Еще больше ужаснул князцев Чекчоя и Энканчана – ходынцев. И князцев Леонта и Подонца ужаснул с их чюванцами. И Кеоту – родного брата Неговы. И дальнего князца Лулая, и ближних Когюню и Каллику. Даже незамиренных Обыя и Чуванзая, никого никогда не боящихся, распугал. В большой грубости шел. Привык везде быть первым. Всегда приносил первым странные вести. Вот де на востоке, говорил, сам знает, впадает в море еще более новая река, чем Погыча, вся густо заросла деревьями. На зеленых берегах пасутся быки и свиньи. В закрытой гавани стоят круглые китайские корабли. Там месяц не бывает ущербным и кукушка не перестает куковать. Там деревья не падают и мужики ходят в теплых штанах синего василькового цвета.

При долине куст калиновый стоял…

Перевалив Камень, Стадухин вышел на Погычу, и на реке Майне увидел русский острожек. И не в теплых штанах синего василькового цвета ходили там мужики, а в грубых ровдужных кафтанах. Как так? – возмутился. Из далекого Заносья еще никто не возвращался. Уходящие полярным морем на восток, не оставляют за собой следа. А Семейка – вот он! Сидит сычом на новой речке. И чертежик показывает, составленный на досуге. На том чертежике по веселой воде плывут киты, угадываются очертания других земель. «Да зачем нам знать ход китов?» – обиделся Стадухин. – «А это, – объяснил Дежнев, – все, что мы знаем».

Год назад, плавая в ледяном море, Стадухин сам видел под страшным Шелагским носом обломки русского коча. А на берегу нашел обрушенную полуземлянку, в ней – трупы мерзлые, мхом поросли. Так решил – Семейкины люди. А он – вот он! Сидит в острожке. Узнав, что в казенке еще томятся плененные аманаты, совсем рассердился Стадухин. Пошел по стойбищам, жестоко убивая дикующих огненным боем и сабельками. В отсветах пламени шел, как в крови. Собаки с воем от него бросались. Семейку, решившего с ним встретиться, принял сидя на пне.

Выступил на поляну перед сожженным стойбищем широкоплечий человек.

Из-под шапки – русый чуб. Лоб помечен мелкими оспинами. Щеки ввалились, то ли от усталости, то ли зубов не хватало. Прихрамывал на левую ногу, это Дежнева на Яне в сорок первом году хмурые ламуцкие мужики каменными стрелами дважды отметили. А в апреле сорок второго на Омолоне в ту же ногу ранили Дежнева тунгусы. А летом сорок третьего омоки на Колыме железной стрелой попали в голову. Весь изранен, многое видел, а вышел к Стадухину смирно.

При долине куст калиновый стоял…

С Дежневым явилось несколько человек. Лица смирные, но суровые.