Читать книгу "Старый пёс - Александр Щеголев"

Он подумал совсем о другом: о том моменте, когда отец закончит развлекаться в «Охотничьей избушке» и вернётся в дом, оставив добычу связанной и запертой, как это обычно происходит.

Представив себе дальнейшее, Иван-Альберт непроизвольно сжимает рукоять ножа. Ладонь потеет от нетерпения. От налетевших фантазий трусы вдруг становятся ему тесны, нижний ум будущего мужчины наполняется кровью в тщетном желании распрямиться. Это называется эрекцией (не по годам развитый подросток, разумеется, знает такие вещи), чтобы справиться с ней, есть несколько отличных способов, в каждом из которых главная роль отводится инструменту с острым лезвием, будь то бритва, ножницы, нож…

Дворняга мелко танцует перед ним на крохотной тверди и глядит на своего мучителя человечьими глазами. Она будто бы всё понимает, и ей смертельно страшно… Вырезать глаза? Нет-нет-нет!!! Немыслимо! В глазах — весь смак, вся прелесть, весь смысл. Отец этого почему-то не чувствует, пользуется дурацкими чёрными повязками. И добычу, кстати, в конце концов отпускает на волю… ну да это его право — право охотника и большого начальника.

Отец Ивана-Альберта — великий человек; не смиренному чаду критиковать его действия.

Нежное собачье брюхо притягивает нож. Мальчик тычет в розовую кожицу острием — лениво, без куража, — привычно запустив свободную руку себе в трусы. Откуда кураж, если сто раз одно и то же? Делает аккуратные надрезы вдоль рёбер, в паху… Собака задушенно повизгивает, вот и всё звуковое сопровождение: петля мешает ей завопить по-настоящему. Раны лёгкие, из них сочится тёмная в ночи кровь. Другой на месте мальчика вспорол бы живот, и тем удовольствовался, наблюдая за агонией, однако он не такой, он больше не торопится. Раньше — да. Раньше тупил. Бывало, отсечёт кошкам лапы — и смотрит, яростно онанируя. Садовым секатором — все четыре лапы по очереди. Уходил подальше к бывшему карьеру, чтоб не слышали, как кошка орёт, ну и чтоб папа не застукал. Они орали классно, мучились на загляденье, но всё прекрасное слишком уж быстро кончалось. Твари вмиг истекали кровью, а шок, когда они извивались и пытались уползти, длился минуты две-три, потом они цепенели и прекращали бороться. Мальчик еле успевал разрядиться, пачкая фактически труп… Собакам и вправду вскрывал брюхо, а поначалу просто вешал — тупее дела не придумать… Что-то было не то и не так. С каждым разом скука нарастала, удовольствие съёживалось. Но мало-помалу, шаг за шагом (вернее сказать, труп за трупом), он всё же приблизился к пониманию.

Требовалось остановить мгновение. Не нужна ему кошачья боль, собачьи хрипы и кишки, не интересны ему чужие телесные страдания, а нужно ему совсем-совсем другое…

От папы, кстати, прятался зря. Папа у него — лучший на свете. Узнал, чем отпрыск занят в свободное от уроков время — и… смеялся! «Оставишь без работы, — говорит, — службу по отстрелу бездомных животных». И тогда Иван-Альберт окончательно расправил крылья. Правда, что сынишка банально (и буквально) дрочит на этих самых искромсанных животных, папа не догадывался. И хорошо, а то было бы невыносимо стыдно, особенно если учесть, что папа делает в «Охотничьей избушке» со своей добычей…

Иван-Альберт — толстый мальчик. Есть такой типаж, так вот он — классический представитель. Крупный, физически сильный, развитый для своих лет, не тюфяк какой-нибудь. Неважно учится в школе, троечник, причём, как ни странно, даже в биологии, мягко говоря, не блещет. Оно и понятно — в учебниках нет того, что ему по-настоящему интересно. В придачу ко всему этому — совершенно не привлекательный для противоположного пола, то ли из-за внешности, то ли из-за странностей. Девочки с ним не дружат, где «не дружат» — эвфемизм для «не дают» (он знал значение слова «эвфемизм»). Те, что постарше, попросту над ним смеются, а ровесницы-малолетки пугливы и мало похожи на женщин. А ведь ему уже пятнадцать, гормон играет… что остаётся? Реализовывать на кошках частички своих фантазий и дрочить на них.

Но не сегодня! Он решил твёрдо: хватит баловаться! Пришло время воплотить в жизнь главные фантазии…

Папа обычно отлавливал девок по субботам, привозил и выгружал трофей по темноте, чтоб соседи не засекли (мало ли что), и прямиком — в «избушку». «Охотничьим» это компактное строение он называл не только в шутку: и впрямь увлекался охотой, обычной, ружейной, а внутри, помимо жилых помещений, была устроена ещё и разделочная, в которой изредка заканчивали земной путь подстреленные лоси и кабаны. И никогда, никогда папа не тащил пойманных мокрощёлок в дом, не хотел поганить фамильное гнездо.

Так случилось и с нынешней «гостьей»…

Что он там с ней делал, Иван-Альберт хорошо представляет, не маленький. Хотя звуков из «избушки» никаких не доносится: во-первых, рот у неё, конечно, заклеен, во-вторых, стены у домика толстые, звукоизоляция на славу. Кто она такая? Сын приблизительно знает, какую особь обычно выслеживает папа. Приезжую, не старше восемнадцати, снимающую квартиру, приехавшую учиться или работать (родственники и друзья далеко, некому заступиться, некому искать). Таков портрет. Худенькую — только такие его привлекают, и такие же нравятся его сыну. Наигравшись, папа их всех почему-то отпускает. Иван-Альберт совершенно не понимает, почему, зачем? Отпускать — лишний риск. Но факт — позабавившись пару дней, папа всегда отвозит охотничий трофей обратно в город и выбрасывает где-нибудь в новостройке.

Сегодня традиция будет нарушена, усмехается мальчик. Некого будет отпускать. И от одной только этой мысли он дико возбуждается…

Дверь «избушки» распахивается, луч света на мгновение выхватывает тёмную грузную фигуру. По дорожке, выложенной плиткой, папа шагает к дому. Приостанавливается, чтобы позвать:

— Карапуз! Ау!

— Я тут! — отзывается сын и машет ему рукой. — Я ещё поиграю, можно?

— Только с участка не уходи.

Папа взбегает на крыльцо и скрывается в доме. Освещается веранда, громко включается телевизор.

Иван-Альберт выбивает ногой табуретку из-под висящей собаки и, не оглядываясь, идёт к «Охотничьей избушке».

* * *

Поняв, что кто-то вошёл, девушка приподымает голову и напряжённо прислушивается. Она лежит на широком клеёнчатом топчане, накрытая простынёй, чтоб не так мерзла. Рот стянут несколькими полосками лейкопластыря, глаза закрыты тугой плотной повязкой — лица толком не видно. Обе руки и одна нога привязаны к железным скобам кожаными ремешками — в изголовье и в ближнем к выходу углу топчана. Предусмотрена и третья скоба с ремешком, тоже в торце топчана, но в другом его углу, — для второй ноги, если потребуется.

Вряд ли отец использовал эти скобы во время любовных игр. Какое сопротивление мог слабый пол оказать ему, могучему, здоровущему медведю, особенно после того, как он пускал в дело кулаки? Никакого! А он любил поработать кулаками, что есть, то есть. Просто, покидая берлогу, отец вынужден был обездвиживать этих неразумных самок, не расчухавших своего счастья… Он, конечно, вернётся сюда, но не скоро. По опыту — часа через два-три. Времени хватит.

И он не будет очень уж сердиться (надеется мальчик)… ну, может, матом обложит. А может, наоборот, снова развеселится, даже гордость за сына испытает…