Читать книгу "Повседневная жизнь публичных домов во времена Мопассана и Золя - Лаура Адлер"

В Париже было принято отправлять всех больных девушек в Сен-Лазар. К кровати каждой прикрепляли табличку, на которой записывали ее диагноз и состояние здоровья. Поликлиника при Сен- Лазаре работала с 1836 года. Попасть туда можно было со стороны Сен-Дени, ее разместили в здании бывшего монастыря. Иные говорили о Сен-Лазаре как о грязной помойке, иные — как о заведении, где гигиена и чистота поддерживаются на образцовом уровне. Если верить доктору Беро, "здание большое, просторное, в нем длинные широкие коридоры, каждый выходит во двор, где содержащиеся в здании люди могут прогуливаться два-три раза в день. Комнаты, кровати, белье и все прочее поддерживается в чистоте, достойной высшей похвалы… Больных каждый день кормят супом, мясом и овощами, а также так называемым "тюремным" хлебом высшего качества. Больных никогда не бьют, на них не кричат, так как, даже имея дело с этими источниками зла, мы должны проявлять к ним уважение, тем более что иные из них достойны жалости". Максим дю Кан вторит Беро, изображая совершенно идиллическую картину этакого дворца, где на несчастных изливается свет добродетели: "Паркет блестит, оконные стекла сверкают, оловянная посуда начищена так, что можно подумать, это серебро, здесь все так светло и радостно, все говорят, смеются, иногда спорят; это дом равенства, где вечерние платья и шикарные шляпы оставили в гардеробе, а носят все один и тот же костюм — серое платье и белый чепчик".

Кофиньон увидел в Сен-Лазаре совершенно другое; ему это место напоминает лепрозорий, он возмущен тем, как там ведут себя с больными: подъем в пять утра, затем десять часов работы с двумя часовыми перерывами, с девяти до десяти и с двух до трех. Пища скудная, одна вода, полупустой бульон, сушеные овощи, лишь изредка немного мяса. Если больная смеет протестовать, ее сажают в карцер с крысами. Гюйо увидел в Сен-Лазаре обычную тюрьму, где все пропахло затхлостью, где царит ужасающая антисанитария. Нет ни умывальников, ни ванных комнат, нет полотенец, нет платков; за всем следят монахини, которые считают, что всякая попытка заняться личной гигиеной — посягательство на стыд. Карко, который как-то посетил Сен-Лазар в середине рабочего дня, тоже говорит об ужасном запахе ("здесь пахнет монастырем, потным бельем, супом и лекарствами"), о голоде, терзающем девушек, о местном "рынке" и ценах на нем: юбка — в обмен на полфунта шоколада, туфли — в обмен на кусок ветчины или литр вина. Минимальный срок пребывания там — десять дней, максимальный — двести пятьдесят.

Нана испытывает самый настоящий ужас при мысли о том, что ее могут арестовать и заточить в Сен-Лазар, она представляет себе это место в виде глубокого рва, черной дыры, где женщин хоронят заживо, предварительно обрив. Девушка, нарушившая правила поведения, имеет право на свидание только один раз в неделю, в то время как воровки имеют право на ежедневные свидания. Поэтому проститутки пытаются выставить себя воровками, чтобы иметь возможность видеть своих родственников, свою бандершу или сутенера по вторникам и пятницам. Среди врачей практикуется что-то вроде кумовства. Поскольку по закону для врачей не установлен максимальный срок пребывания на посту, они остаются на своих местах по многу лет: "Даже в самые последние годы мы все еще могли видеть одного старика, из наиболее уважаемых, которого каждый день приводил в больницу коллега или слуга; он полагал, что если оставить его одного, то он не найдет дороги на свое рабочее место, но что касалось его профессиональных функций, то он считал, что выполняет их на высшем уровне".

В провинции ситуация была ничуть не лучше. И в Лионе, и в Марселе пребывание в больнице больше напоминало тюремное заключение, курс лечения же больше всего походил на пытки и наказания. Санитарные требования не выполнялись никогда. Если попытаться составить список наказаний и страданий, которым подвергались во Франции девушки только за то, что они были… больны, то мы никогда не закончим. В больнице Динан палата для венерических больных была грязнее иной помойки, все стены были в паутине, а монахини устроили на крыше карцеры для недовольных. В военном и гражданском госпитале Сен-Дизье палату для венерических больных запирали на засов, а окна в ней были зарешечены. В больнице Сен-Морис д'Эпиналь прямо рядом с палатой располагался карцер, а сама палата всегда была заперта на ключ. В странноприимном доме в Шато-Тьерри венерических больных сначала держали в палате для буйных, располагавшейся в бывшей пекарне, которая находилась прямо над моргом, а потом поместили в одну палату со стариками, страдающими маразмом. ""Ох, им самое место здесь, в одной палате с этим нечистым старичьем!" — восклицает надзирающая за ними монахиня"".

Больные регулярно поднимают восстания; впрочем, длятся они недолго, так как власти жестоко подавляют их. Мятежи, поддерживаемые всем населением больницы, происходили и в Сен-Лазаре, и в Лионе, и в Сент-Этьене вплоть до самого начала Первой мировой войны. Однако власти совершенно не желали изменять условия содержания проституток, из чего мы можем сделать однозначный вывод о том, как они — дважды заклейменные, своим грехом и своей болезнью, — воспринимались обществом. "Пусть эти женщины, служащие громоотводом для страстей самцов, остаются за решеткой, невидимые для мира, и пусть их постигнут самые жестокие наказания!" — таково было тогдашнее кредо.

К бездействию властей следует добавить и неэффективность большинства самих диспансеров: лечение ртутью, калием и йодом устраняло лишь внешние симптомы заболевания. Главная функция этих диспансеров-лепрозориев, как можно судить, заключалась в заточении больных под предлогом воображаемого лечения; девушек выпускали из них с документами, в которых значилось "практически здоров", но сами они все равно оставались больны сифилисом.

И снова начинало крутиться это адское колесо, снова к проституткам приклеили старые ярлыки "сточной канавы общества", "средоточия греха", "источника заболеваний, передающихся половым путем", "гниющей плоти".

"Она испытывала гордость от того, что больна. Она восторгалась своей силе, своей способности заражать! Ах, мерзавцы измарали ее! Что ж, она сама теперь измарает других, молодых, старых, красивых, уродливых, всех, кто увяжется за ней, всех, кому она только сможет передать этот вирус поцелуем или укусом. Она наслаждалась этой горькой страстью, у нее кружилась голова от предвкушения будущей мести, она не могла дождаться, когда сторицей отплатит злом за зло, когда она начнет заражать всех, без устали… Она шагала по улицам Парижа, по подземным переходам, по галереям, по всем местам, где были прохожие, она была черной дырой, в которую проваливалось все — здоровье, счастье, семья…" (В. Маргерит "Проститутка").

Уличная девка — находящаяся вне закона, бешеная, взбалмошная, заразная — представляла собой предмет сильнейшего беспокойства для врачей, моралистов и власть предержащих, которые никак не могли возродить былую страсть мужчин к борделям. Изменился образ мышления: статус пансионерок борделей все больше и больше начинает пониматься как рабский, и поэтому изменяется сам образ любви. Разумеется, женщины остаются женщинами, то есть производительницами потомства, но постепенно в головы людей начинает проникать идея равенства, идея товарищества в любви, идея равного обмена чувствами и половыми удовольствиями между мужчиной и женщиной. Юные поколения все больше проникаются этой мыслью; голос феминисток и шок Первой мировой войны, в результате которой очень многим женщинам пришлось научиться жить без мужчин, сумели создать в людях новый образ сексуальности, менее манихейский, чем прежний.