Читать книгу "Солоневич - Константин Сапожников"

Некоторое представление о характере их отношений даёт письмо, которое Людмила отправила Ивану через полтора месяца после отъезда Солоневичей в Болгарию:

«Милый Ванюша,

чем объяснить твоё упорное молчание? Я отправила одно письмо 5-го июня, другое — 17-го июня. От тебя же имела последнюю весточку 26 мая. Я, может быть, подло думаю, но уверена, что мои письма пришли, но не попали в твои руки. Это ещё подлее! Тебя слишком оберегают и слишком взяли под надзор. Прошу тебя проверить относительно моих писем[79].

Неужели у тебя нет своего чувства долга? Не думаю, что не было времени написать пару слов. Если ушло всё, если чувство было только временное, ведь мы же ни в чём не клялись. Так почему нет мужества честно и правдиво об этом сказать, а не заставлять меня, дурашку, бегать на почту и что-то ждать и на что-то надеяться?

Напиши обо всём, не жалея меня. Для меня чувство жалости слишком мелкое и унизительное. Себя же я подготовила к весьма грустному концу. Скажу одно, жаль… Но то, что было, было хорошо — не жалею»…

Аналогичную драму, но только в связи с Борисом, переживала в Гельсингфорсе Ольга Курпатова-Хольстрем. Ей не оставалось ничего иного, как жаловаться Ивану. В мае 1936 года она писала:

«Я только по марке и по почтовому штемпелю догадалась, что вы прибыли на место назначения, и ещё по тому, что в письмо был вложен трамвайный билет. После „того“ первого письма я отправила ему ещё 6 писем, которые, по моему мнению, могли бы тронуть и камни… Но ответа до сих пор не получила. Не то чтобы рассчитывала, что он „по-мужски“ окажется сильным и поддержит меня хотя бы словом, а на великодушие, что ли, человеческую теплоту. А я сама привыкла всю жизнь рассчитывать только на себя.

Ах, дядя Ваня, можете ли Вы представить, что я перетерпела, как волновалась за всех вас, пока вы ехали, считала дни, беспокоилась? Конечно, Борис давно отучил меня „интересоваться“ вашей жизнью, хотя праздным любопытством я отроду не страдала. Он не выносит никаких вопросов: „Я не привык давать кому-либо отчёт“… Но не вправе ли всё-таки я ожидать хотя бы самых элементарных сведений о вас, вроде: живы, здоровы, доехали, ни себя, ни багажа в дороге не растеряли и т. д.

Ведь знает же он, как и Вы, что за 7 месяцев почти ежедневного общения с вами я, может быть, помимо вашего желания и вопреки моей воле привыкла, привязалась, приросла к вам, и оставить меня так, в полной неизвестности, — жестоко».

В этом же письме Ольга упоминает о своей подруге Людмиле Н., давая понять Ивану, что она переживает такие же чувства:

«Третьего дня мы ходили с Милочкой на пляж и, проходя мимо одного, известного вам места, вспомнили, как мы пришли сюда за два дня до вашего отъезда греться на солнышке. Было, кажется, условлено, что и вы оба туда придёте. Мы вас не застали… Вдруг прибежал Борис, стащил рубашку, плюхнулся и заявил: „В субботу мы уезжаем пароходом в Болгарию“. Точка. Мы обе промолчали: что тут было сказать? Но три недели спустя, вспомнив, мы заплакали…

Напишите мне, дорогой дядя Ваня, о вашей жизни (чуть было не написала „друг“, да вовремя вспомнила, как вы от моей дружбы всеми вашими четырьмя медвежьими лапами отпихивались). Ах, как болит у меня сердце за вас, шершавых!»

По разным каналам Солоневичи ещё в Гельсингфорсе пытались узнать о судьбе своих близких, оставшихся в России, наладить связь с ними. Ивану удалось установить контакт с Зеном Эпштейном, Борис, в свою очередь, с помощью Ольги Хольстрем наладил переписку с Валентиной Водяницкой, своей приятельницей в Курске. Валентина по его просьбе переслала на адрес лагерной санчасти его записку Ирине Пеллингер. Несколько раз посетила она брата Ирины — «дядю Лёву» Пеллингера, хотя тот прямо сказал, что подобного рода визиты ему не нравятся. Понятное дело, он боялся.

В середине ноября 1935 года Валентина отправила в Гельсингфорс на имя одной из подруг Ольги — Эльзы Вилькен — бандероль со справочником по медицине. Чекисты решили, что справочник может быть использован для установления «кодированной связи», и бандероль пропустили.

Для выяснения характера отношений Водяницкой с Борисом в Курск был командирован сотрудник госбезопасности Бирстейн. Он поселился у агента «Вольта», соседа Водяницкой по коммунальной квартире, выдав себя за инженера, приехавшего в город по производственным делам. Когда Валентина ушла на работу, её комнату обыскали и обнаружили письма из Финляндии. В них Борис предлагал различные варианты налаживания связи со своей женой.

В одном из конвертов Бирстейн нашёл «заграничную» фотографию Бориса и черновик ответа Валентины с комментарием на неё: «Скажу по совести, ни галстук, ни смокинг тебе не идут. Носи лучше рубашки с отложным воротничком, в них ты прежний и очень неплохой Волк, а в этом костюме ты похож… (скажу потом когда-нибудь тебе на ухо). Жду от тебя более приличного физкультурного фото. Тебе посылаю мой „официальный“ снимок, сфотографироваться по-домашнему пока нет ни возможности, ни желания».

В последних своих посланиях Борис просил Валентину приехать в Москву в назначенное время, чтобы он мог из Гельсингфорса позвонить ей на телефонную станцию. Водяницкая дважды ездила в Москву, но её попытки дождаться звонка от Бориса закончились ничем. Он опоздал на эти, им же самим назначенные сеансы связи.

Известно, что наладить переписку с женой Борис надеялся с помощью РОВСа, однако открытки, переданные Фоссу для отправки его людьми «за чертополохом», до Ирины не дошли:

«Ириночка, любимая моя!

Когда я получу от тебя хотя бы несколько строчек? Хоть бы ты приехала в большой город, хоть по телефону повидались бы пока что! Крепко верю, что ты не забыла меня, и расстояния, годы и преграды не помешают нам опять быть вместе. Ласково, нежно и крепко целую тебя, Снегурочка, Лада. Всегда любящий и ждущий тебя

Кай».

«Милая Снегурочка,

получила ли ты мои письма? Неужели ты не можешь откликнуться? Я только изредка узнаю, что ты жива и здорова, но мне так хочется знать, чем ты живёшь и что думаешь делать дальше? Пожалуйста, найди время и возможность ответить мне через Толю, Валю или Фр. Ив. Очень буду ждать твоих строчек. Крепко целую и люблю, всегда твой

Kaù»[80].

Всё было напрасно. Борис упорно писал «в никуда». В книге «ГПУ и молодёжь» есть щемящие и провидческие строки: «Острая боль пронизывает моё сердце при мысли о том, что где-то далеко, в 12 000 километрах отсюда, в глубине Сибири, моя Снегурочка-Лада коротает свои одинокие дни в суровом советском концентрационном лагере. Водоворот мировой бури разметал нас в стороны, и Бог знает, когда мне опять доведётся увидеть „роковые белые носочки“, длинные русые косы и ясные глаза своего друга — жены… И доведётся ли увидеть вообще?»