Читать книгу "И жить еще надежде... - Александр Городницкий"

Наша последняя встреча с ним состоялась в сентябре 1974 года в Петропавловске-Камчатском, куда я попал как участник Всесоюзной конференции по вулканологии, в его маленькой квартирке, напоминавшей старинное жилье настоящего охотника: чучела зверей и птиц между грубыми самодельными полками, заставленными книгами, медвежьи шкуры на полу и на стенах. Мы просидели тогда вдвоем целую ночь до утра, он читал мне свои стихи, агитировал махнуть с ним на Командоры, был полон сил и не всегда свойственного ему веселья. Договорились встретиться через полгода в родном Питере, куда он собирался вернуться. Однако судьба судила иначе. Через две недели после нашей встречи Анатолий отправился на последнюю (как он считал, перед возвращением) охоту. Охота эта действительно оказалась последней. Заброшенный на промысел вертолетом, Клещенко жестоко простудился и заболел двусторонним воспалением легких. Охотничья избушка оказалась разбитой. А тут еще, как назло, наступила нескончаемая пора ураганных ветров и ледяных ливневых дождей, столь частых осенью на Камчатке. Почти два штормовых ненастных месяца в безлюдной тайге, без помощи и медикаментов, боролся он со смертью. В этом последнем беспощадном поединке снова проявились стойкость его характера, несгибаемое мужество перед лицом беды. Слабея от болезни, кашляя кровью, из последних сил он заставлял себя подниматься на работу. Когда наконец прилетел вертолет, у него еще хватило сил забраться в кабину. Но было уже поздно…

В Ленинграде, в просторном и полутемном вестибюле Союза писателей на улице Воинова, почти напротив места, где его когда-то пытали, я встретился с его гробом, привезенным с Камчатки. Прах его захоронили в Комарове, неподалеку от могилы Ахматовой. Он снова стал ее соседом, теперь уже навсегда.

Анатолий Клещенко прожил всего пятьдесят три года нелегкой и героической жизни. Уже после его смерти две книги его повестей и рассказов «Это случилось в тайге» и «Долг», и две книги стихов «Гуси летят на север» и «Добрая зависть» вышли в ленинградском отделении издательства «Советский писатель» в 1976 и 1984 годах. А вот лучшие его стихи только сейчас, с наступлением эпохи гласности, начали свой путь к читателю — горькие и непримиримые лагерные стихи, полная юношеского романтизма и сарказма поэма, посвященная его любимому герою и поэту — Франсуа Вийону, философская лирика последних лет.

Переехав в Москву в 1972 году и попадая в Питер только нечастыми наездами, я редко теперь бываю в Комарове и еще реже — на удаленном от станции кладбище, среди могил которого прорастает все больше надгробных камней с близкими мне именами.

На Комаровском кладбище лесном. Где дальний гром аукается с эхом, Спят узники июльским легким сном, Тень облака скользит по барельефам. Густая ель склоняет ветки вниз Над молотком меж строчек золоченых. Снят рядом два геолога ученых — Наливкины — Димитрий и Борис. Мне вдруг Нева привидится вдали За окнами и краны на причале. Когда-то братья в Горном нам читали Курс лекций по истории Земли: «Бесследно литосферная плита Уходит вниз, хребты и скалы сгрудив. Все временно — рептилии и люди. Что раньше них и после? — Пустота». Переполняясь этой пустотой. Минуя веток осторожный шорох, Остановлюсь я молча над плитой Владимира Ефимовича Шора. И вспомню я, над тишиной могил Услышав звон весеннего трамвая, Как Шор в аудиторию входил, Локтем протеза папку прижимая. Он кафедрой заведовал тогда. А я был первокурсником. Не в этом, Однако, дело; в давние года Он для меня был мэтром и поэтом. Ему, превозмогая легкий страх, Сдавал я переводы для зачета. Мы говорили битый час о чем-то, Да не о чем-то, помню — о стихах. Везде, куда ни взглянешь невзначай. Свидетели былых моих историй. Вот Клещенко отважный Анатолий, — Мы в тундре с ним заваривали чай. Что снится Толе — шмоны в лагерях? С Ахматовой неспешная беседа? В недолгой жизни много он изведал, — Лишь не изведал, что такое страх. На поединок вызвавший судьбу, С Камчатки, где искал он воздух чистый. Метельной ночью, пасмурной и мглистой. Сюда он прибыл в цинковом гробу. Здесь жизнь моя под каждою плитой. И не случайна эта встреча наша. Привез тебе, Долинина Наташа, — Давненько мы не виделись с тобой! То книгу вспоминаю, то статью, То мелкие житейские детали — У города ночного на краю Когда-то с нею мы стихи мигали. Где прежние ее ученики? Вошла ли в них ее уроков сила? Живут ли так, как их она учила. Неискренней эпохе вопреки? На Комаровском кладбище лесном, В ахматовском зеленом пантеоне. Меж валунов, на каменистом склоне, Я вспоминаю о себе самом. Блестит вдали озерная вода. Своих питомцев окликает стая. Еще я жив, но «часть меня большая» Уже перемещается сюда. И давний вспоминается мне стих На Комаровском кладбище зеленом: «Что делать мне? — Уже за Флегетоном Три четверти читателей моих».

Полевой сезон 1959 года начался для меня с описанной выше весновки с Михаилом Ивановым. В конце мая к нам закинули вертолетом рабочих и техников, из Ленинграда прибыл второй геолог — Станислав Погребицкий, и начались поисковые работы на медно-никелевое оруденение, включавшие и магниторазведку, за которую отвечал я.

Не обошлось и без экзотики. Заместитель начальника экспедиции Петухов с первым же вертолетом прислал к нам нанятую им в Игарке на сезон повариху, шуструю чернявую девку с золотыми зубами и блатной татуировкой. Свою программу она объявила тут же у трала вертолета, откуда выгрузилась, держа в руках большую гитару, перевязанную огромным розовым бантом: «Буду со всеми, а начну с начальства». Вечером того же дня начались первые неприятности. Мы с Мишей и Стасом мирно выпивали в своей палатке, как вдруг раздался истошный женский крик: «Помогите, насилуют!» Мы выскочили наружу. Крик повторился. Ориентируясь на него, в уже полной темноте, мы вышли на взлетную площадку, куда днем приземлился вертолет. Посреди площадки лежала Шурка (так звали нашу новую повариху), одна, совершенно одетая, и орала благим матом. «Насилуют!» — снова крикнула она, увидев нас, и захохотала. Выяснилось, что она пьяна в стельку и встать на ноги не может. «Значит, померещилось, — заявила она нам в ответ на нашу негодующую реакцию. — Уж и помечтать девушке нельзя!»

Первым объектом ее устремлений стал Миша Иванов, бывший тогда начальником нашей партии. У нас в палатке стоял старый ламповый приемник, на стенке которого были наклеены какие-то цветные женские головки, с обертки из-под немецкого туалетного мыла. Каждый вечер Шурка повадилась приходить к нам, невыносимо надушенная. «Михаил Иванович, скажите, — это ваша жена? — кивала она на наклейки. — Какая красивая! А я, однако, вам больше подойду. Вы не смотрите, что я на вид такая худая — просто кость у меня тонкая, а с меня ведь не враз встанешь!» Потом она принималась закидывать ногу на ногу, и шелковая юбка, сползая, обнажала ее смуглое бедро с синей вытатуированной на нем надписью «добро пожаловать» и указывающей вверх стрелкой. Несколько дней подряд мы ее успешно выставляли, но потом Иванов не вынес натиска и сбежал вместе со Стасом в недельный маршрут, оставив за старшего меня.