Читать книгу "Бег по краю - Галина Таланова"

Так или иначе, его жизнь оказалась теперь поделенной на две несмешиваемые части. Но будто в пароварке, в которой одновременно приготовленные блюда были тщательно разделены по разным этажам, аромат каждого этажа проникал в другой… С последнего этажа по каплям просачивался не только запах, но и вкус… Внизу была Лида и дети, незыблемая основа его благополучия, которая, как внушали ему с детства, должна быть крепостью и крепость эту надо строить по кирпичику, возя на себе тяжелые мешки песка и цемента, и катить по жизни телегу с камнями, точно коляску с младенцем: бережно и осторожно… Хорошо смазанный механизм, производящий мало тепла, но работающий бесперебойно. Он чувствовал себя вполне гармонично в этой жизни… Просто в серую, но мягкую и теплую, будто бабушкин пуховый платок, обыденность ворвались краски цыганских нарядов… Позолотите ручку! И у Вас будет впереди большая любовь, длинная дорога… к самому себе, тому, которого тщательно запирали в монашеской келье, набитой пыльными пожелтевшими книгами… Жизнь нуждается в острых ощущениях, иначе она угасает еще при жизни. А его жизнь искрилась теперь новогодним бенгальским огнем, от которого летели искры, отбрасывающие свой свет на все окружающие его лица.

Как будто раньше он видел мир сквозь грязные стекла, засиженные осами и мухами, и вдруг в окно кто-то бросил камень. Свет брызнул мелкими осколками, грозя поранить и изрезать… Он увернулся и от увечившего камня, и от мелких звенящих брызг, похожих на водяные капли, отражавших солнечный свет в его лицо, – и стоит теперь и смотрит на промытый от въедливой пыли мир, удивляясь яркости его красок.

Он чувствовал свою вину перед Оксаной, не перед семьей почему-то, и очень боялся, что однажды Оксана постучит в его дом, чтобы сказать: «Это мое. Отдайте! Я хочу быть полновластной хозяйкой…» И ему тогда придется объяснять, что двадцать лет совместной жизни так просто, как крошки со стола, не смахивают…

Он не особо скрывал свое увлечение на работе, не пытался конспирироваться. Зачем? Он видел теперь частенько не бумаги, испещренные чертежами и формулами, листая которые он обычно чувствовал азарт гончей, бегущей по следу, а склоненный над прибором женский профиль. Он осторожно обводил его по контуру любующимся издали взглядом, точно рисовал под копирку… Формулы становились куском бесформенной глины, расползающейся в его сильных руках. След обрывался, смытый неожиданно налетевшим грибным дождем… И хоть уже сияло солнце, след растаял и тоненькая прерывистая нить пульса, с таким трудом нащупанная им в мозгу, терялась безвозвратно. Хотелось только прижаться губами к затылку Оксаны, разрушив неподвижность ее волос, и замереть оглушенным их плеском…

Он думал о том, что любовь – это потеря контроля над собой и жизнью, что это – когда по бурной реке, через пороги и аж захватывает дух… Тебя просто несет, сносит неведомо куда… Нет, только не это… Счастливо лететь навстречу своей гибели, что вон уже маячит впереди острыми зубцами, перегородившими горную речку… Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет… Обойдет, любуясь притихшими низинами, ожидающими сходов снежных лавин, но не останавливающими своего буйного и опьяняющего цветения.

В жизнь вернулось очарование того времени, когда был свободен и юн – и вся жизнь лежала перед ним, как белый, разлинованный листок, на котором по аккуратным клеточкам можно легко было воспроизвести любую милую твоему сердцу картинку. Так, по крайней мере, казалось когда-то… Теперь он знал, что по клеточкам можно отобразить правильно только контур: того неуловимого дыхания жизни, что зовется вдохновением и даровано свыше, в этом тщательно выполненном рисунке не найдешь никогда. Он знал, что не свободен и уж тем более не юн… Но тревожное очарование того выпускного вечера, когда сладко пах жасмин, в чей аромат нежно вплетались нотки отцветающей сирени, в кистях которой с надеждой и замиранием сердца в очередной раз выискиваешь пятипалые лепестки и проглатываешь их, ощущая во рту сладковатый вкус, не уходило… Было что-то в этом его нынешнем времени от того, когда он утром проснулся после выпускного бала и с щемящей душу тоской разглядывал комнату, залитую послеполуденным солнцем… Вот и все… Школа кончилась. Он больше никогда не будет ходить по школьным коридорам, где малышня путается под твоими ногами, а звонок на урок пронзителен, будто сирена, чтобы быть услышанным в гвалте и визге куча-мала, собравшейся на школьном дворе. У него впереди новая школа и новая любовь, хотя соседка по парте, у которой он исподтишка сдувал математику и жиденький конский хвост которой, завязанный на боку пшеничной головы, все время падал в ее тетрадь, точно хотел смести набросанные в ней цифры и знаки, – та соседка не забудется никогда и будет его тревожить всю жизнь видением случайной встречи в толпе…

Встречаться было негде, Оксана жила с матерью… Иногда сажал ее в машину и они уезжали вечером недалеко за город… Вдыхал аромат ее молочной кожи, зарывался лицом в перепутавшийся шелк ее волос, целовал нежную раковину уха, пробовал горячим языком рубиновые камешки, горевшие в ушах, словно капельки выступившей крови, клевал их, как птица клюет просвечиваемые холодным солнцем осенние ягоды калины… Смотрел, не отрываясь, впитывал ее в себя, как лист поглощает воду… Оксана любила зажимать его голову своими ладошками, словно изолировала его от звуков внешнего мира, и подолгу смотрела в его глаза, сняв с них очки. Ее долгий взгляд был как дуновение теплого ветра, приносящего чувство размеренного умиротворения, но после продолжительной прогулки от него неожиданно чувствуешь резь в глазах… Иногда они недолго гуляли по лесу, вдыхая кружащие голову ароматы полевых цветов и трав или грибной запах прелой листвы, мягко пружинящей под ногами. Порой он принимался весело сшибать носком начищенного ботинка грибы-дымовики. Смотрели, как гриб взрывается и поднимается эфемерное облачко пыли, будто кольца папиросного дыма. Он подумал как-то, что вот и вся наша жизнь с ее иллюзорной любовью, вырвавшейся от намеренного или случайного удара чьего-то ботинка, рассеивается облачком пыли, роняя на землю свои споры, стекающие призрачным дымком.

Иногда сидели на берегу реки, равнодушно уносящей воду мимо них, всматриваясь в свое двойное отражение о двух головах… Изредка говорили. Он не мог вспомнить о чем. Разговор этот трудно было записать. Нужна была нотная бумага со скрипичным ключом в начале строки… Он глядел на воду и думал о том, что уже когда-то очень давно вот так же всматривался в неуловимое, переливающееся огненными осколками расплавленного стекла отражение двоих, которым неминуемо суждено разомкнуть объятия, чтобы вернуться с обочины на ровное широкое шоссе и влиться в поток машин, едущих в одном направлении…

Он будто хранил в темной комнате своей души точеную фигурку, покрытую фосфором, нежно фосфоресцирующую в темноте и освещающую цель. Как только он обнаруживал, что свет пропадал, иссякал в темнице без окон, без дверей, он на ощупь находил его и старался вытащить на волю, заряжая потоками солнечных лучей. Выискивал совместную командировку, очередной симпозиум или конгресс…

Теперь он старался прихватить ее в любую командировку с собой, ничуть не заботясь о том, как это выглядит со стороны. Он снова чувствовал себя молодым и с удивлением думал, что жизнь только начинается… Гуляли в праздной толпе в обнимку, не боясь быть узнанными. Он даже доходил до того, что частенько в набитом автобусе по дороге к гостинице сажал Оксану к себе на колени, совсем не ощущая холодного сверла взглядов своих ровесниц, а чувствуя только тепло, разливающееся по телу, будто бы он сидел и отогревался в горячей ванне, наполненной чем-то пахучим и расслабляющим… Автобус подпрыгивал на разбитых дорогах, постоянно резко тормозил и замирал в ожидании, что зеленый кошачий глаз светофора поглядит снова из темноты, и также резко срывался с места, словно вспоминал, что куда-то может опоздать… Оксана подпрыгивала и елозила у него на коленях. Он почему-то вспоминал совсем маленькую Василису, как качал и подбрасывал ее на коленях: «По кочкам, по кочкам»… Только теперь его колени не разъезжались шутливо, имитируя падение с кочек в пропасть: знал, что не удержит, как удерживал дочь, а только крепче сжимал молодую женщину за ее осиную талию, осторожно погружая свое разгоряченное лицо в черный омут волос, медленно засасывающий и тянущий русалочьей рукой его все глубже туда, где очертания расплывчаты, а звуки от внешнего мира приглушены настолько, что кажутся шепотом прибоя, катающего гальку. Опять в воздухе пахло весной и буйным цветением, к которому теперь примешивался прелый запах прошлогодней листвы… Жечь костры не хотелось, не хотелось и сгребать эти прошлогодние листья, но он был уверен, что молодая трава пробьется сквозь них и так…