Читать книгу "В моих глазах – твоя погибель! - Елена Хабарова"

Ромашову, собственно говоря, требовалось немногое: небольшую поправку в паспорте, которая превратила бы его в другого человека.

Все, что Ромашов хотел от Бориса Самара, это чтобы год рождения в его паспорте изменили с 1901-го на 1904-й. Сделать это при известной аккуратности удалось незаметно. Теперь он стал Андреем Петровичем Мольченко 1904 года рождения. Однако главное, что ему удалось с помощью Киры Самара убедить всех жителей селения Долани, чтобы русского Андрея они признали за своего. Правда, его все сторонились – для нанайцев человек с разными глазами всегда остается опасным, пусть даже живет в твоем стойбище и шаман взахлеб уверяет, что ему можно доверять. Впрочем, Ромашов к одиночеству привык и жил в своем хилом домишке, который здесь на китайский манер называли фанзой, не нуждаясь ни в чьем в обществе. Вот разве что с Никифором встречался, иногда вместе с ним ходил на охоту. А в соседних стойбищах, в Аянке например, он старался не показываться. Кира подчинялся Ромашову безоговорочно, потому что в его мозгу удалось накрепко поселить страх. Страх перед наказанием за попытку убить Никифора Дункая! Ради того, чтобы об этом никто не узнал, Кира готов был делать всё, что требовал Ромашов, а добиться от Никифора не мстить шаману оказалось вообще легче легкого, настолько простодушен и незлобив был этот нанаец.

В этом дальнем стойбище представители районной власти появлялись редко. Даже когда открылся сезон сдачи пантов, а потом и женьшеня, приемщик сырья Филипп Кочергин начал наезжать только в Аянку, требуя, чтобы промысловики со всей округи везли добытое именно туда, к нему, а он-де гоняться за ними по всей тайге не собирается. Именно в Аянку отвозили добычу и охотники из Долани.

Как раз в это время Ромашов и задумался о том, что ему делать дальше.

Отсиживаться в глуши надоело до смерти, тем более что он ощущал, что дичает. Дело было вовсе не в том, что он страдал без книг или без кинофильмов. Начисто отвык от этого еще в лагерях! Ромашова пугало то, что он все сильнее перенимал образ мыслей и впитывал особенности поведения обитателей тайги. Это началось, еще когда он убил одного нанайца в самом начале зимы, – еще до появления Никифора. Силы, взятые у Крамаренко, начали истощаться, вот он и не удержался, напал на молодого охотника.

Тогда Ромашов усвоил, что убийство должно быть неожиданным для жертвы. Тогда выплеск энергии оказывается особенно мощным. Если же человек задушен страхом, взять от него мало что можно. Степан Крамаренко и тот кабан были исключением из общего правила, но на то оно и исключение, что встречается крайне редко!

А тот молодой охотник настолько перепугался при виде Ромашова, что даже не сделал никакой попытки убежать: выронил ружье, пал на колени, зажмурился и ждал смерти покорно, как телок. Однако пользу он все же принес, потому что передал Ромашову не столько свою малоэффективную энергию, сколько неведомые прежде навыки. Эти навыки теперь помогали ему ставить силки на зверей, выделывать шкуры, заваривать чагу, находить под снегом корешки, которыми можно было сдабривать однообразную пищу. Эти навыки были полезны, однако Ромашов со временем стал ощущать, что постепенно дуреет. Мысли его, чудилось, начали течь медленней; чувства притупились; даже мстительная горечь и ненависть, бывшие стержнями его существования, притихали. Часто он вообще ловил себя на размышлениях, что эта затаившаяся жизнь в зимовье – предел его мечтаний и надо тут и остаться до тех пор, пока не умрет. Мирная, незлобивая натура убитого (потом, гораздо позднее, уже в Долани, он случайно услышал, что нанайца звали Аким Самар и общее мнение считало его эхэлэ – глупцом, дурачком) оказала на него слишком сильное воздействие, опутав словно бы сетью спокойствия, которое было для беглеца опасным, ибо заставляло утрачивать осторожность.

Но куда хуже стало после того, как Ромашов убил еще одного кабана и по привычке приник к нему, чтобы напиться его крови и забрать энергию жизни. Еще долгое время спустя он почти через силу заставлял себя вспоминать, что он все-таки человек, а не кабан. Так и тянуло подрывать когтями и клыками корни деревьев и воинственно мчаться по следу медведя-шатуна!

После этого пришлось отказаться от такой подпитки: Ромашов старался убивать зверье издалека и держался в стороне, пока туша не остывала. Впрочем, поскольку недостатка в пище он не испытывал, особой потребности в живой силе у него не было.

Однако, оказавшись в стойбище, он не мог избавиться от мыслей, что рано или поздно досидится здесь до приезда большого милицейского начальства или кто-нибудь из простодушных нанайцев где-нибудь сболтнет, что в Долани живет какой-то странный русский геолог, который почему-то не хочет возвращаться к своим.

Хватит отсиживаться. Пора уходить. Но не с пустыми же руками!

Тех соболей и белок, которых они набили вместе с Никифором, те панты, которые они срезали с убитых изюбрей, нанаец сдавал от своего имени приемщику, но деньгами честно делился с Ромашовым. Благодаря этому они купили новые хорошие ружья, Ромашов оделся по-человечески, но денег для того, чтобы начать привольную жизнь в городе, все же недоставало. К тому же он вовсе не собирался засиживаться в Хабаровске – что там делать? Надо было выбираться в Россию, как здесь называли всё, что лежало за Уралом. В Москве побывать обязательно, узнать, как там поживает Люся, его Люся Абрамец. Иногда она снилась ему, однажды приснилась с ребенком на руках: с девочкой, которую звали Люсьена. Ромашов тогда проснулся очень сердитый: во сне ругался с Люсей, почему выбрала такое дурацкое имя для ребенка?! – а потом сообразил, что это был всего лишь сон. Хотя кто знает, может быть, Люся и впрямь забеременела тогда, осенью сорок первого, после их бурной встречи…

Люсьена Абрамец… Нет, ну правда, что за нелепость! Если бы они с Люсей поженились, дочку звали бы Люсьена Мец. Это хоть как-то звучит!

И вдруг Ромашов покатился со смеху. Странная судьба… в фамилии Люси – Абрамец – скрыта и его настоящая фамилия. Его дочь носит не только фамилию матери, но и отца. В этом что-то есть… что-то роковое!

Конечно, он будет рад с ней повидаться, конечно, хотя то, что у них было, вряд ли повторится: человеческие плотские желания в нем угасли, а скотские, кабаньи, больше не возникали, поскольку он держался подальше от жизненной энергии секачей. Ромашов хотел встретиться с Люсей прежде всего потому, что она наверняка знает, где сейчас Тамара Морозова. Где Тамара, там и дети Грозы. Если они осталась в Горьком – Ромашов поедет в Горький. Если улетели на Луну – значит, он полетит на Луну, однако отыщет их во что бы то ни стало и совершит то, о чем мечтал начиная с 1937 года.

Именно для того, чтобы поскорей уехать и осуществить, наконец, свой план мести, Ромашову и нужны были большие и быстрые деньги. Такие деньги можно было получить, если добывать женьшень, но сдавать корни не Кочергину, а какому-то китайцу, которого здесь называли «никаном». Он нередко появлялся в окрестностях стойбищ, о чем знали и все промысловики, и милиция, но его никто не трогал: из-за щедрых денег, которые он платил, и из-за товаров, которые он приносил и которые невозможно было купить в сельпо.

Рассказывали, что у никана можно было даже достать опий, что у него есть тайные плантации мака, однако Ромашов такими слухами не интересовался. Конечно, наркотик мог обострить сверхъестественные способности (например, Кира рассказывал, что его отец пил настойку мухомора, а ведь это, насколько знал Ромашов, был галлюциногенный гриб), но мог их и притупить, как притупил у Киры. Ромашов не хотел рисковать и утратить то, что приобрел с таким трудом!