Читать книгу "Серебряные слезы - Татьяна Тронина"

Дуся относилась к нему трепетно, словно к больному, боясь обидеть случайным словом. Андрей сказал Дусе, чтобы она не так пеклась о нем («что я, инвалид, что ли?»), но это произвело обратный эффект.

Со всеми прочими она вела себя ровно и спокойно, была весела и охотно смеялась, но стоило ей увидеть Андрея, как выражение лица у нее становилось тревожным и озабоченным. Совсем не этого ему хотелось, и про себя он теперь точно знал, что Дусе счастья не составит.

Легче всего ей было с Карасевым. Он, старинный друг семьи, изображал из себя кого-то вроде доброго дядюшки, и постепенно их отношения с Дусей все больше принимали шутливо-доверительный оттенок. Она даже начинала улыбаться заранее шаловливой улыбкой, стоило ей издалека заметить Ивана Самсоновича.

– Он такой душка, – однажды удивленно призналась она Андрею. – Странно только, что другие этого не замечают... Давеча опять предложил рисовать меня.

– А ты?

– А ты? – переадресовала вопрос Дуся. – Ты не будешь опять ревновать?

– Не буду, – сказал он, старательно скрывая ревность и отчаяние и улыбаясь холодной, мертвой улыбкой, думая про себя: «Мы притворяемся. Мы оба притворяемся друг перед другом!» – Если тебе надобно заручиться моим согласием – так вот, изволь.

– Фу, что за официоз... – тут же надулась она. – Ты как будто назло... А я, между прочим, еще ничего не обещала Карасеву. Он в каком-то новом образе меня видит, правда, я не поняла, в каком... Я, может, сама еще не захочу.

Она уже играла небольшие роли в театре, и у нее были поклонники. В ней странным образом сочетались жертвенность и любовь к жизни, и двойственность эта начала разрывать ее душу...

Но и эту, новую Дусю, Андрей любил не меньше. Двойственность мешала и ему, в нем спорили разум и чувства. Разум говорил, что Дуся рано или поздно ускользнет от него, утечет сквозь пальцы, как песок, а сердце говорило: надейся, она будет твоей, она обещала...

Однажды они собрались вместе в синематограф.

Андрей не любил синематографа – этот вид искусства казался ему слишком прямолинейным, театральные постановки и то выглядели естественнее. На экране вечно мелькали какие-то мушки, изображение все время дергалось, люди гримасничали и кривлялись... Как такое могло нравиться?

– А мне нравится, – сказала Дуся перед показом. – Я бы, ты знаешь, попробовала сняться. Жутко интересно!

– И выглядела бы как чертик-дергунчик на экране...

Дуся представила себя со стороны и заразительно рассмеялась.

– Нет, все равно интересно. Мне все интересно! Карасев говорит: это большое достоинство, когда не боишься выглядеть смешной...

Картина называлась «Воля отца» – жестокая мелодрама в четырех частях.

– Ну как? – спросил Андрей Дусю, когда в зале зажегся свет. Дуся сидела раскрасневшаяся, взволнованная и кусала губы, чтобы не расплакаться.

– Чудесно, – прошептала она. – Как жаль бедняжку Матильду...

Андрей с трудом сдержал улыбку. Картина не произвела на него особого впечатления, он в темном зале смотрел не на экран, а на Дусино лицо – как на нем мелькали отраженные тени, то меняя его до неузнаваемости, то делая еще более близким и родным. Он любил даже ее склонность к мелодраме, к дешевым эффектам синематографа. Он любил ее всегда.

Они вышли из душного зала. Накануне отмечали Покров, но холода еще не наступили – осень была затяжной, теплой, шуршали под ногами листья, и само солнце отражалось от церковных куполов нестерпимым золотым сиянием, в тон времени года.

– Я вот о чем думаю, – вздохнула Дуся. – Все искусство... и театр, и синематограф, и живопись, ну, и все прочее... говорит о любви, о каких-то необыкновенных страстях, которые редко можно встретить в жизни. Кто нынче способен умереть ради любви? Да никто...

– А тебе надобно, чтобы сейчас из окон прыгали люди? – не выдержал и все-таки улыбнулся Андрей. – Как в фильме, да?

– Нет, но...

– Вспомни, на прошлой неделе писали в «Ведомостях», что купец Скобцов бросился в Яузу, когда узнал, что его невеста убежала с другим?

– А что еще писали? Ты же должен помнить: его успели выловить и откачать. И оказалось, что он жутко напился в каком-то трактире и отравился маринованными грибами! Это все не то... Фарс какой-то!

– А швея о которой также недавно писали? Она выпила уксусной кислоты и умерла в страшных мучениях. Тоже от неразделенной любви.

– А, я помню, о каком случае ты говоришь... Но она решила умереть от того, что ждала ребенка, а тот господин, который обещал на ней жениться, сбежал в другой город, попутно прихватив все сбережения своей несчастной невесты... Тоже не то! Грубо, проза жизни, безнадежность, бедность...

– Графиня с изменившимся лицом бежит к пруду топиться... Тебе непременно чего-нибудь такого надо?

– Ну тебя, ты смеешься, а я вполне серьезно! – сердито сказала Дуся. – Жизнь такая скучная, а хочется чего-нибудь необыкновенного...

– А я? – серьезно спросил Андрей. – Разве я не люблю тебя – до смерти?

– Ты милый, – нежно отозвалась она и потерлась щекой о его плечо. – Я знаю, ты меня очень любишь – совсем как в фильме Анри свою Матильду.

На следующий день выпал снег, мгновенно спрятав под белым покрывалом все то золотое, огненное великолепие, которым сиял город, и даже солнце потускнело, поблекло.

С Дусей определенно что-то происходило: она то плакала, то смеялась, и было видно, что душа ее томится и ждет какого-то чуда. Она была бесконечно нежна с Андреем, но эта нежность пугала его, в ней было чувство вины.

Вины за что?

Как у любого влюбленного, все ощущения Андрея были обострены, и он понимал, откуда исходит угроза, – Карасев. Ну да, тут определенно был замешан Карасев, именно он заставлял Дусю томиться и желать от жизни чего-то особенного, неземного. Карасев умел раскритиковать действительность в пух и прах, язвительно высмеяв мещанские предрассудки этого мира и в то же время указывая на какой-то особый, интересный путь, которым должно идти просвещенным людям.

– Ты говорила, он собирается тебя рисовать? – как-то спросил Андрей Дусю. – Что за портрет он собирается сделать – опять нечто неземное, декадентское?

Дуся неожиданно смутилась.

– Иван Самсонович – хороший художник, – выпалила она. – Вот ты его ругаешь, а он, в сущности, очень одинокий, несчастный человек...

– Любишь же ты всех жалеть, – спокойно произнес Андрей. – Ты только скажи, кого тебе больше жаль – меня или Карасева? Нет, ты не отводи глаза, скажи!