Читать книгу "Фамильные ценности, или Возврату не подлежит - Олег Рой"

– Теперь все, все наконец наладится. Всякого нам досталось, но теперь-то, – улыбался он, собираясь в очередную командировку.

В командировки приходилось ездить частенько: то в качестве эксперта-оценщика (иногда вместе с Приваловым, иногда и в одиночку), то курьером. Ценности перевозились немалые, поэтому в каждой такой поездке – всегда в отдельном купе – Михаила сопровождали двое вооруженных охранников.

Так было и на этот раз: в его портфеле «ехали» из Ярославля в Москву килограмма четыре золотых украшений и замшевый мешочек с россыпью камней – в основном бриллианты, но были и сапфиры, и топазы, и рубины.

Ростов Великий проехали уже за полночь. Вокзал вырисовывался на темном небе гигантской буквой «Ш» – два двухэтажных деревянных флигеля и причудливая каменная башенка посередине, соединенные низенькой галерейкой. Почти полная луна обливала острые крыши серебряным светом, превращая скромную постройку в подобие сказочного замка.

– Ну вот, еще сто верст – и Александров. Часа три, а по ночному времени, может, и за два добежим, – устало проговорил один из охранников. – Что за…

Договорить он не успел.

Дверь купе рухнула под несколькими мощными ударами снаружи. Охранники выхватили наганы и начали стрелять уже после первого – гулко, как рявкает очень крупная собака. Но «лай» с «той» стороны звучал сплошным грохотом, как будто не из револьверов стреляли, а из «максима». Оконное стекло, мгновенно разлетевшись вдребезги, осыпалось на окровавленный пол бриллиантово сверкающими осколками. Стылый мартовский ветер ворвался в купе с яростным свистом, почти таким же громким, как свист пуль.

Михаил захлебнулся первым же выстрелом – пуля угодила прямо в горло, и начал сползать вниз. Следующая пуля разворотила ему висок. Охранник, подсчитывавший, сколько осталось до Александрова, свалился на пол с пробитой грудью и двумя пулями в животе. Второму «повезло» чуть больше: получив две пули, в шею и в бок, он от массированной кровопотери почти сразу потерял сознание, и налетчики сочли его мертвым. Забрав портфель и «стволы» охранников, они на ходу спрыгнули из тамбура. И хотя не только вся местная народная милиция была поднята на ноги, даже из Москвы на подмогу прибыли люди, бандитов так и не нашли. Как, впрочем, бывало достаточно часто. Ценности же, вероятно, тут же «ушли» за границу, по крайней мере, ни одна из вещиц, ни один из камешков так никогда больше нигде и не всплыл.

Это была не первая смерть в тихом доме у Серпуховской заставы. Но когда умерла старая Прасковья, все словно бы вздохнули с облегчением. Ну да, ну да, грешно радоваться чужой смерти – тем более смерти близкого, в общем, человека – но старуха и себя запугала, и окружающих замучила своими страшилками хуже горькой редьки, честное слово. А теперь… Теперь все как будто потускнело, поблекло и угрожающе накренилось – вот-вот рухнет. Вдруг оказалось, что не Аркадий Владимирович, а именно Михаил был тем самым стержнем, той опорной колонной, вокруг которой строилась домашняя жизнь. И что теперь? И как? Да еще и Аркадия где-то со своим красным командиром по полям скачет, не докличешься, не дождешься.

Люба даже плакать не могла, будто закаменела – так же, как застыла, заледенела, закаменела Анюта перед своим побегом. Точно навалившаяся на Москву упрямая, никак не желающая сдаваться зима решила напомнить про «тогда». Да, март в России – месяц вполне зимний, но обыкновенно хоть как-то близкой весной попахивает, хоть сугробы на солнцепеке чернеют, хоть сосульки бахромой с крыш повисают. А тут – ничего подобного, зима и зима. Ночи стояли морозные, словно декабрь, а не март. Но и днем снег вовсе не собирался таять или хотя бы темнеть на солнечной стороне. Какая уж там солнечная сторона, серое небо висит так низко, будто никакого солнца и вовсе в природе нет. Ни за тучами, ни где бы то ни было. И весны, разумеется, никакой не будет.

Но недели через три после похорон, когда все сидели за завтраком, Люба вдруг вскрикнула тихонько, прижала руку к животу и… улыбнулась. Медленно, неуверенно, точно забыв, как это делается, но – улыбнулась. Аркадию Владимировичу почему-то вспомнилось, как граф Толстой в романе своем описывал улыбку возвращающейся к жизни Наташи – «как будто открывалась заржавленная дверь». Люба улыбнулась так же. Изумление плескалось в ее глазах настолько явственно, что, казалось, оно сейчас выльется и зальет все вокруг: и стол с самоваром, и домотканые половики, и сгрудившиеся в углу дрова.

– Любушка! – Зинаида Модестовна догадалась первая. – Неужели? Уже бьется? Ласточка моя!

И серая пелена за окном, столько дней напролет заменявшая небо, вдруг рассеялась, раздалась в стороны, пропуская в комнату веселый солнечный луч – как знамение, как приветствие движению новой жизни, впервые толкнувшейся в Любином чреве.

Малыш родился в середине августа.

Крестили в церкви Иоанна Воина, что на Якиманке. До храма Вознесения Господня за Серпуховскими воротами было поближе, но Михаил погиб, как настоящий воин, и сына его решили крестить у Иоанна Воина. Длиннющая Мытная улица проходила совсем неподалеку от их дома, выводя почти к самому «Иоанновскому» храму. Душная летняя жара уже сменилась приятным теплом ранней, еще даже не «золотой» осени, так что пройти полторы версты было совсем не в тягость.

Назвали мальчика, разумеется, Михаилом, в честь погибшего отца. Да и священник не возражал: по святцам, по старому стилю, как раз выходил день чуда Архистратига Михаила в Хонех.

Аркадий Владимирович быть малышу крестным почему-то отказался.

– Не могу, – сказал, – сердце останавливается. Как будто заново Михаила хороню. И вообще…

Пригласили Солнцева. При всей своей идейности революционный матрос вполне лояльно относился к религии и даже к церкви, резонно замечая, что батюшки, мол, тоже разные бывают: некоторые чуть с жиру не лопаются, под золотыми наперсными крестами еле стоят от тяжести, а некоторые всех голодных в своем приходе привечают, если не куском хлеба, так хоть добрым словом да советом помогают. И крестик под тельняшкой носил, не особо скрываясь, – маленький, серебряный, «память от маменьки, до самого гроба не сниму».

Недели через две после крестин «младшего Миши» вернулась домой Аркадия – еще стройная, но уже с тем особым сиянием глаз, что бывает только у беременных женщин.

Следующим летом к раздающемуся на весь дом басовитому, какому-то очень «взрослому» голосу маленького Миши добавились еще два звонких требовательных голоса – Аркадия родила двойню. Мальчика окрестили, ясное дело, Аркадием, девочку, после долгих споров, – Анной. Это уж Аркадия настояла, в честь пропавшей в Великой мировой войне – тогда ее еще не называли Первой мировой, знать не зная, что скоро явится Вторая, еще более жестокая и смертоносная – подружки Анюты. Люба эту идею не поддерживала, но и не возражала, только крепче прижимая к себе маленького Мишу, который уже пытался делать первые неуверенные шаги.

Иван, потетешкав на руках «наследников», опять куда-то умчался. Он вообще бывал дома нечасто. Когда все-таки ухитрялся вырваться с непрерывной своей службы, жизнь в доме начинала напоминать праздничный фейерверк. И главным устроителем и распорядителем праздника был шумный, веселый, вкусно поскрипывающий ремнями портупеи бравый красный командир Иван Быстров. Он возился с детьми (со всеми троими сразу, не отделяя «своих» близнецов от «матвеевского» Мишеньки), водил их в синематограф, катал на лодке, даже парады показывал. Дети его обожали.