Читать книгу "Миссис Хемингуэй - Наоми Вуд"

– Работа, – цитирует его она, – вот лучшее лекарство от бед. Для нас обоих.

– Я хочу быть хорошим человеком, хорошим писателем.

– Нельзя быть и тем и другим сразу, Эрнест, придется выбирать.

– Мне так хочется, – он прижал руку к сердцу, – измениться. Перерасти все это.

Марта вглядывается в его лицо. Случалось ли Хэдли или Файф слышать от Эрнеста что-то подобное?

– Но я не могу, – говорит она.

– Почему?

– Просто не могу.

Он наверняка заметил, как дрогнул ее голос.

– Тебя Мэри подговорила? Я не хочу видеть ее, если не могу быть с тобой.

– Мэри просила меня поговорить с тобой о стихотворении.

– Похоже, Франция – место, где я вечно теряю рукописи. И жен. – Эрнест грустно улыбается, вытирая руки о штаны. Похоже, он уже немного протрезвел. – У меня есть одно ужасное подозрение. Я боюсь, что ты лишь использовала меня, пока я мог держать ручку. Ты хоть любила меня?

– Конечно. – Марта разглядывает строчку на своих теннисных туфлях. – Но я думаю, пришло время отпустить друг друга.

– Ладно, Марти, я дам тебе развод. Но отсужу у тебя все. Потому что все эти годы ты бросала меня ради своей разлюбезной войны. А вот теперь бросаешь просто так.

Они поднимаются, Марта целует его в щеку.

– Мой милый Эрнест, от тебя страшно воняет.

– Думаешь, от тебя бы пахло розами, если бы ты рылась в мусоре?

– Чистоплотностью ты никогда не отличался, старый медведь.

Служащие отеля заскучали, понимая, что шоу окончено. Остается надеяться, что они не станут трепать языками. Все же легендарный освободитель парижанам наверняка больше придется по душе, чем грязный пьянчуга, копающийся в мусоре.

– Кролик. – Эрнест в последний раз останавливается у двери. Прижимается губами к ее запястью, замирает. – Нам же было хорошо? В основном?

– Да, – честно отвечает Марта. – Мне будет тебя очень не хватать.

Это правда. Целых семь лет он оставался ее второй половинкой. Марта идет за ним по подвальным коридорам, пробираясь между старыми ящиками, флагами и пыльными бутылками вина. В темноте слышен его голос:

– Мне казалось, я оставил в доме какую-то коробку с рукописями, прежде чем мы с Файф его продали. Коробка тоже пропала. Еще одна потеря.

* * *

Мэри ждет их в баре, на ее щеках следы слез, стакан пуст. Марта пожмет ее руку и поцелует Эрнеста в щеку, а затем одна отправится в обратный путь к отелю «Линкольн». По прошествии нескольких месяцев они обменяются парой писем и встретятся вновь, чтобы обсудить детали развода. И лишь иногда будут мысленно возвращаться к тому вечеру в «Неряхе Джо», изредка вспоминать несколько недель, что провели вместе в саду Файф, мазурку, которую слушали по утрам в Мадриде, и длинные спокойные дни на «Финке», когда каждый сидел за своей пишущей машинкой. Она была его любовницей почти столько же времени, сколько женой. Но, несмотря на растущий взаимный сарказм, Марта всегда будет помнить старого медведя, который, запустив лапы в мусор, говорил с ней о своих страхах. Прилюдно она никогда больше не позволит себе произнести это знаменитое имя. В тот год они встретятся в последний раз и больше не увидятся. Никогда.

Мэри

31. Кетчум, Айдахо. Сентябрь 1961

Мэри сидит в полумраке заваленного бумагами кабинета: стопки так и не распакованных журналов, горы бумаг и бумажек, среди которых – и лотерейные билеты, и карты Гольфстрима, и черновики романов и телеграмм женам и любовницам.

Изо дня в день она приходит сюда, на свой боевой пост. Каждое утро, допивая кофе, она полна решимости рассортировать все, но уже через несколько минут это желание угасает, и к концу дня она обнаруживает, что сидит в кресле Эрнеста и читает его письма, завернувшись в старое одеяло, из которого с пугающей быстротой выветривается запах ее мужа.

Мэри привезла с виллы «Финка» несколько ящиков с документами и фотографиями – бесценные рукописи доставили из Гаваны на рыбацком катере, с которого обычно ловят креветок. В ящиках попадаются мышиные скелеты и засохшие тараканы, по размеру зачастую не уступающие мышам. Иногда хочется просто чиркнуть спичкой и сжечь дотла все, что есть в этой комнате, до последнего клочка бумаги.

Читая письма Эрнеста, Мэри слышит его голос, словно долетающий вместе с ветром с хребта Сотуз. Когда вечерами у нее зябнут руки, она представляет себе, как он согревает их своим теплом. Порой, сидя в его кресле, она словно бы упирается подбородком в его ладонь, и они читают вдвоем, как раньше. Его руки – как их теперь не хватает! Они были совсем не похожи на писательские: покрытые шрамами, загрубевшие от моря и ветра. Будь у нее право загадать одно желание, ей бы хотелось еще раз ощутить прикосновение этих рук.

Иногда она слышит шаги Эрнеста на крыльце. Он разувается в прихожей, вешает плащ на крючок, входит в дом с винтовкой на плече. У него под мышкой убитый к ужину фазан с запекшейся кровью на перьях и застывшим взглядом. Иногда ей кажется, что он зовет ее из пустой комнаты: «Мэри!» Но Мэри продолжает заниматься своим делом, потому что она не сумасшедшая и знает, что дома она одна. «Выгляни в сад, Мэри. Охотиться на кроликов еще рано». Его голос блуждает по коридорам.

А потом раздается выстрел. Она слышит его снова и снова, слышит, даже если стоит не в доме, а на веранде, глядя, как снег опускается на горы Айдахо.

Вот в чем беда с этими письмами. Они воскрешают его.

Интересно, что подумают люди, если услышат ее плач по ночам? Не тихие всхлипывания, не глухие рыдания, – скорее тоскливый, тревожный вой, словно собака воет на луну. По утрам кухарка подает ей полотенце, которое ночью вымачивалось в огуречной воде на леднике. Мэри прижимает его к глазам, выкуривая первую за день сигарету. У вдов не так много удовольствий.

В саду за окном медленно опадают листья. Скоро они превратятся в прах под подошвами ее ботинок. Она на мгновение задерживает дым во рту. Сентябрь уже почти прошел, а в кабинете Эрнеста все еще царит беспорядок, там высятся небоскребы бумаг. Она цепляется за эту мысль: самоубийцы оставляют свои бумаги в порядке.

* * *

В один из вечеров ей попадается экземпляр поздравления президенту.

Пришедшая из Вашингтона просьба написать этот текст повергла Эрнеста в ледяной страх. К тому времени он уже давно ощущал, что исписался. А потерять способность писать было для него все равно что потерять рассудок. Писать для него означало входить в прекрасный дом, где свет большими белыми квадратами падает на добротный деревянный пол. Писать значило быть собой, быть зрячим.

Попросили его, в сущности, о пустяке, о нескольких строчках от руки, адресованных мистеру Кеннеди. В те февральские дни Эрнест сидел в кабинете, нервно поглядывая поверх своего толстого живота. Чувствовалось дыхание беды. Почему бы ему, думала Мэри, не бросить это безнадежное дело. Денег им хватало – переиздания, экранизации, журнальные статьи. Закончил бы свои парижские рассказы, посвятил себя охоте и рыбалке – и зажил бы куда счастливее. Но писательство – это пожизненное проклятие писателей. Ни один от него не откажется, ни за что и никогда.