Читать книгу "Искусство скуки - Алексей Синицын"

Однако, Вернан, в твоей нелюбви или даже ненависти к прошлому я нашла, как бы это сказать, одну несообразность. Допустим, ты пишешь, что ненавидишь своё прошлое, но ведь это происходит только тогда, когда оно уже стало прошлым. Боже мой, я сама сейчас запутаюсь! Ты же не испытывал к нему такого отношения, когда оно, это время, было твоим настоящим. Или я что-то не правильно поняла? Хотя, нет, я поняла, тебе кажется, что ты каждый раз обманываешься, и это называется простым французским словом «разочарование». Ты думаешь, что вот сейчас тебе хорошо, по крайней мере, не плохо, но когда ты вспоминаешь, оцениваешь (оцениваешь – это здесь очень важное слово), тогда ты разочаровываешься и думаешь, что оно не стоило того. Ничего не стоило твоей любви, твоей нежности, и даже только твоего внимания. А ещё ты пишешь про безвыходность, в которое тебя ставит твоё прошлое, особенно детское, про того маленького мальчика с мёртвым зайцем на руках. У тебя очень чувствительная душа, я её очень хорошо помню…

Ты прекрасно знаешь, когда мне было 14, тётушка Эжени благополучно сплавила меня в католический интернат. (Боже, какими мы были чудным детьми!). Царство ей Небесное! Но я тебе никогда не рассказывала, что как только я прибыла туда, в первую же ночь, четыре старшие ученицы лишили меня девственности простой столовой ложкой. «Теперь ни один мужчина не сможет осквернить тебя!» – радостно поведали мне они. Я не смогла тогда оценить их весьма странной заботы о моей чистоте, и до сих пор с трудом, преодолевая отвращение, заставляю себя взять в руки обычную столовую ложку. Ты замечал, я практически не ем супов? Хотя, это должно быть прозвучит ужасно, как показало время, они были правы…

Париж стоит мессы, а мёртвый заяц, лишающей тебя девственности ложки. Как ты считаешь? Я совсем не хочу этим сказать, всякой такой дребедени, вроде той, что обычно говорят в таких случаях: у всех было что-то подобное, и это надо преодолеть, пережить. Я понимаю, что мёртвый заяц не больше и не меньше той проклятой ложки. Тогда, зачем я тебе обо всём этом пишу? Потому что, читая твои откровения, сначала я со многим не соглашалась. Мне казалось, что в жизни человека рано или поздно наступает такое время, когда он может позаботиться о своём прошлом, как о старом ношенном пальто – почистить его щёткой, или отдать в ближайшую химчистку. Но, потом я вдруг поняла, что это просто глупая иллюзия, которой поддался даже Оруэлл! Я тоже, признаюсь, не учла того, что никто не может контролировать прошлого, по крайней мере, своего! Потому, что всё дело не в прошлом, а в настоящем, в том постоянном аквариуме, в котором ты обречён, жить с самого раннего детства, когда к тебе приходит осознание собственного «я». Мне кажется, именно это имела в виду Ульрика, – по-моему, совершенно чудная женщина, – которая не очень литературно высказалась о твоём гороскопе. Зато, в отличие от Оруэлла, она говорила о самой сути, а не о какой-то там идеологической шелухе. Аквариум настоящего, прошлое, гороскоп – мне кажется, всё это об одном и том же – о вынужденности, которая всегда с тобой. Во всём этом есть фатальная обречённость. Но ведь она, если ты заметил, дала тебе и определённое лекарство от безысходности. Она тебе сказала, что в жизни обязательно найдётся кто-то или что-то, что любит тебя, поэтому отвечай взаимностью, по крайней мере, ему.

Иногда мне кажется, что мы слишком часто и слишком многому сопротивляемся, совершенно безотчётно, из какого-то древнего, животного страха, напрягаемся в любой непривычной позе, в любой незнакомой ситуации, не имея ни малейшего представления о сути тех сил и мотивов, которые творят нашу неизбежность, предлагая нам некие конкретные условия существования. Я не хочу говорить банальностей по поводу покорности судьбе. Я просто вспомнила, что когда Жанна Д’Арк шла на костёр она пыталась полюбить этот самый костёр, несущий ей мучительную гибель. Извини, что пишу путано.

Наверное, хорошо дышится морем и соснами. Да? Я очень живо себе это представляю. И ещё твой камень. А ты, представляешь, сколько людей сидело на нём? Сколько людей думали, читали, о чём-то мечтали, глядя на море, прежде чем он стал таким удобным для твоих размышлений? И город, какой замечательный и интересный город. Ты, кажется, так и не написал мне, как он называется. И вся эта пятисотлетняя история с часами. Нет, даже не с часами, а с единственным человеком, который всегда находится среди городских жителей, чтобы сказать «нет» размеренной и просчитанной до сантима обывательской скуке. Я, по глупости написала тебе, что благодарю и проклинаю тебя за наше безвременье. Прости, прости меня. Ты не мог этого знать. Разве можно судить людей, не ведающих, что творят? Нельзя. Нельзя винить тебя за то, что ты не в силах полюбить пожирающий тебя огонь, спасался от него бегством. Разве можно винить животное или человека убегающего от огня? Особенно человека…

Но вся беда состоит в том, что ты в любом случае сгоришь, Вернан, беги – не беги. Поэтому, конечно беги! Не останавливайся, беги! Я кричу тебе, как тот старый боцман в предсмертной агонии кричал своей жене. Мне больно об этом думать. Думать о том, что даже если бы ты вернулся сюда, и мы бы начали всё сначала… Ничего нельзя начать сначала, кроме фортепианной пьесы. Даже книгу нельзя прочитать опять сначала. Ты видишь, как это даже звучит некрасиво: «опять сначала».

А про Пера Гюнта и про Форель мне очень понравилось. Правда. Я только, прости, много не поняла. Кто такой, например, Ларс фон Триер? Мне про такого режиссёра ничего не известно. И про писателя Мураками я тоже ничего не слышала. Он японец? Я, наверное, мало читаю и редко хожу в кино. И что за «планшет» в метро смотрит твой замечательный Пер Гюнт? А больше всего, признаюсь, меня удивил твой совершенный типографский шрифт. Я в жизни не встречала печатной машинки, выдающей такие ровные строчки! Неужели, в Норвегии теперь научились делать такие? Или, может быть, ты пользовался сразу типографским печатным станком? Я шучу. Ладно, не в этом дело…

У неё в сердце крючок, а у него осколок кривого зеркала и только по одной последней жизни осталось. Это показалось мне таким невероятным и в тоже время таким обыкновенным для множества людей. А шрамы на сердце, в самом деле, никогда окончательно не заживают, и им действительно остаётся, только взявшись за руки броситься вниз со скалы Сигурда. Это была бы единственная в их жизни смерть, которую они выбрали сами. Ведь они не выбирали до сих пор ни своих смертей, ни своих жизней. В этом и есть неизбежность, о которой ты мне писал, и о которой тебе говорила Ульрика. Представляешь, оказывается, в жизни есть только один выбор, и какой! Об этом даже подумать страшно. Это так же, как выбрать любовь к костру, на котором ты должен сгореть. Но, в этом и есть правда жизни, всё остальное придумали только для того, чтобы скрыть её от себя! Она потому и Форель, а не Сольвейг, что всё-таки прячет эту правду от себя, и я её понимаю, она имеет на это полное право – послать к чёрту все права и законы, только бы, только бы, не было той самой пустоты в сердце… А ему нужна именно Сольвейг, это верно, потому что, для того чтобы жить, а не броситься вместе со скалы, хотя бы у кого-то одного должно быть чистое не израненное сердце. Правильно я всё понимаю? Я же постепенно становлюсь умницей, ты не забыл ещё?

Что-то я расфилософствовалась с тобой не в меру. Видишь, как люди мудреют в разлуке. Это я не про себя, это про тебя, Вернан. Про то, что я вижу и чувствую по твоим письмам. И, заметь, именно в разлуке, в одиночестве ты начал писать. Тебя нет, и у меня всё по-прежнему, но я не хочу, чтобы ты думал, что я тебя в чём-то упрекаю, или, не дай Бог, во что-то втягиваю. Я давно свыклась с собой и научилась ценить расстояния. Расстояния нужны всегда и во всём, даже в любви. Самая сильная и самая нежная любовь – на расстоянии. Близость существует только для близости, больше она не позволяет произрасти ничему. Только иногда, по вечерам, они (расстояния) меня пугают. Но, меня окружает мир, в котором случается довольно многое, то, что не может оставить меня равнодушной (не хочу повторяться, я тебе писала об этом в своём прошлом письме). И с тех пор, на самом деле, довольно много чего произошло.