Читать книгу "Для молодых мужчин в теплое время года - Ирина Борисова"

А потом в нашем доме все замолчали. Анна Николаевна кормила ужином и не смотрела в глаза. Пал Палыч курил сигарету за сигаретой. Я тоже молчал, я только бросил халтуру, вечером шел с работы в садик, брал Сережку и гулял с ним до самого ужина. Однажды Пал Палыч и я курили на кухне, а Мариша с Анной Николаевной долго сидели в комнате. Пал Палыч прокашлялся и заговорил не своим, хриплым каким-то голосом.

"Замышляют там черт-те что! - сказал он, кивнув на дверь. - Пусть только попробуют, я им..." - пробормотал он, стукнув кулаком по столу, и в этом жесте было столько бессильного отчаянья, что я зажмурился, потряс головой; подумал, вот открою глаза, и ничего этого не будет...

... У ветинститута мы выходим, Жулька совсем затих в сумке. Я занимаю очередь и долго сижу, вокруг дворняжки, сумки с кошками. Мы заходим, врач, пожилая, усталая женщина что-то пишет, смотрит из-под очков, говорит: "Кладите на стол". Жулька дрожит мелкой-мелкой дрожью, я несу его на высокий, каменный стол, заваливаю, как велено, на бок, Жулька слабо сопротивляется, потом затихает, часто-часто дышит, смотрит в одну точку, Врач щупает живот, посылает в рентгенкабинет.

- Это саркома, - говорит она, когда мы возвращаемся. - Осталось ему ну, две недели, сейчас мучается, а будет еще больше. Я бы и так посоветовала вам оставить, но есть еще вот что - и она, не касаясь шерсти, показывает на большую проплешину на боку. - Вы за ним плохо ухаживали, - укоризненно глядя, говорит она, - очень давно не мыли, результат - лишай, а животных со стригущим лишаем мы забираем у владельцев по закону.

Я крепко держу Жульку в руках, соображая, что вот, заражусь теперь лишаем и заражу Сережку. Потом до меня доходит, что Жульку хотят забрать. По какому это закону? - подымаю голос я. - Как это забираете? - И врач сует мне под нос какую-то бумажку.

И вот я снова сижу в коридоре, уже в отдалении от очереди, я жду, когда придут за Жулькой. Он лежит у меня на коленях, глаза прищурены, я глажу его по голове.

Я сижу и соображаю, что можно сделать - если вот сейчас взять и удрать - нести все равно некуда, к тете Мане за ним теперь приедут, к нам нельзя... Я, как автомат, глажу Жульку. Что это значит - забирают? Как они с ним это делают? Совсем бесправное существо, нет для него никакого закона, кроме этого, безжалостного, лежит смирно, равнодушно, и никому до него нет дела...

Нет закона, и чтобы забрать мне Сережку. Вот год назад, вечером, мы с Сережкой вдвоем. Я готовлю ужин, спрашиваю: "Будешь яичницу с колбасой?" "Без колбасы", - категорически говорит он. "Почему? Ты же любишь?" - "Мало останется". "Ну так купим еще", - недоумеваю я, а он качает головой, смотрит прозрачно-убедительно: "Не хочу, чтобы ты шел завтра на работу". Я понимаю накануне слышал, как он спрашивал у Анны Николаевны: "Зачем папа ходит на работу?" "Денежки зарабатывать". "На что?" "Вот хоть на колбасу". Я сажусь перед ним на корточки, ерошу мягкую макушку.

Я знаю теперь, когда все так хорошо начинается, нет даже мысли, как оно потом может быть. Вот Жулька, еще щенок, в обнимку, на задних лапах не то борется, не то танцует с молодым тоже боксером. Вот Мариша, надев впервые мои очки, с восторгом и ликованьем ахает: "Конечно! В очках-то еще бы каждый листик у цветка отдельный!" И тетя Маня, горластая, сильная, мама и она тащат из общественной прачечной тазы с бельем, голые руки дымятся на морозе, тетя Маня все время учит, убеждает в чем-то мою маму. А теперь растерянное беспокойство в глазах - больной пес будит соседей, от которых она во всем зависит.

Вот так и проходит, катится своим, намеченным ходом жизнь, и только в кино всегда находится выход, всегда как-то по-неожиданному складываются обстоятельства - раз и готова лазейка, а мне этой лазейки не найти. Я знаю, ничего нельзя сделать, чтобы изменить другого человека, знаю, они не отдадут мне Сережку, я представляю Зверева и моего Сережку, и стискиваю зубы - нет, украду, не допущу, не позволю!

Я резко встаю и, не обращая внимания на протесты очереди, снова захожу с Жулькой в кабинет.

- Я попрошу вас, - говорю я врачу. - Я заплачу, сколько надо, только сделайте ему укол, чтобы он просто уснул и не мучался, я вас очень прошу.

Она смотрит, недолго молчит, потом соглашается.

И вот я иду обратно с пустой сумкой, иду пешком. Я ни о чем уже не могу думать. - Вот и все, - повторю я про себя. - Вот и все. Все так и кончается, а выхода нет.

Я вхожу под арку - но что это? Тетя Маня на костылях изо всех сил ковыляет ко мне от парадной. Она, увидев меня, на мгновение останавливается, смотрит на пустую сумку, потом припускает быстрее, громко кричит: "Ах, дура я, дура! Доверила! Самой надо было! Ну, что стоишь? - вдруг гаркает она совсем по-старому. - А ну быстро назад, привези обратно, кому говорю! Она проносится на костылях мимо меня, я застываю в недоумении, смотрю ей вслед, и тут со мной словно что-то случается. "Стойте, тетя Маня!" - вдруг не своим голосом кричу я. - "Подождите, я сам!" И, сломя голову, я бегу обратно, обгоняю ее, несусь, как могу быстро, к ветинституту.

- Нет, нет, - только и твержу я про себя. - Не бывает так, чтобы ничего нельзя сделать. Всегда есть что-то, что можно, надо только найти, надо только очень захотеть, надо только вот так, не рассуждая, не думая, и все изменится, исправится, всегда есть выход, всегда!

Я остановился только посреди дороги.

Еще тогда

За два часа до начала торжества они еще в четырех разных точках города: Тамара Ивановна - в ресторане, Крель стирает в ванной свои и Лешкины носки, Валентин шуршит на диване картой Карелии, Зина гуляет с племянниками. Под окнами у Креля и Валентина по одинаково пустынным и широким проспектам Ржевки и Юго-Запада приглушенно несутся по снегу редкие машины, Крель выкручивает носки, вспоминая последний разговор с женой, Валентин отрывается иногда от карты, оглядывая похожую на образец из мебельного магазина квартиру. Зина стоит на дорожке, в скверике у Никольского собора, задрав голову, слушает звоны. Тамара Ивановна же в банкетном зале "Универсаля", надрывая связки и багровея, ругается с официантом, заявившим вдруг, что еще не завезли шампанское, а за тяжелыми шторами гремит не ночной, не вечерний еще Невский, еще бегут к Московскому вокзалу очумевшие тетки с колбасными палками и сырными головами, а самые-самые красавицы еще стоят дома перед зеркалами, наводя на веки розовые тени.

Зина работает с Валентином, Тамарой Ивановной и Крелем в одном институте, да и где, как не на работе найдет любимого человека маленькая, жилистая и худая девушка двадцати девяти лет, с носом, как у римского сенатора, с твердым подбородком и жесткими рыжими волосами.

И все же я начну лучше с Креля, хоть он и с боку припеку, и хоть в него не только никто не влюблен, но мало кто, вообще, любит этого толстого завистливого Креля с его вечным смехом и страдальческой, как у грустной античной маски ухмылкой, обращенной к собеседнику, ясно говорящей, что собеседника этого можно разве оплакать.

Если посмотреть фотографию Креля на профсоюзном билете, сделанную лет двадцать назад при поступлении в институт, поразишься настолько, что забудешь, о ком идет речь - так хорош этот мальчик с ясными глазами, бровями вразлет, весь устремленный в светлое будущее. Судьба посмеялась над Крелем, расположив события в его жизни не по нарастающей, а прихотливым изломом. Светлое будущее свалилось на Креля в самом начале его трудового пути в виде государственной премии, о которой теперь все давно забыли. Крель распределился в важный секретный институт, попал на самый перспективный, курируемый из черт знает каких сфер заказ. Работа кипела, звенели телефоны, энергично стучали каблуками по коридорам сослуживицы с растрепанными башнями на головах - итогом была коллективная премия. А после, быстро - в сферах что-то сместилось, заказ закрыли, Креля засунули в патентную группу. Он рыпнулся было к новым вершинам, но получил еще один удар, на сей раз с тыла, от жены. Жена Креля - на профсоюзной фотографии - толстая белобрысая девица, родив сына Лешку, занялась наукой - режим учебы в аспирантуре был как раз для сидения с ребенком. Речь сначала шла только о режиме, но жена Креля тоже стремилась к светлому будущему, а кроме того была с ленцой, сидеть в читалке казалось ей куда приятнее, чем стирать пеленки, и она заявила, что намерена защищаться всерьез. Крель смирился, выучился стирать и готовить, уговаривая себя, что это временно, что его, лауреата, это вряд ли унизит. Но защита у жены затянулась, и к негодованию своего начальника Валентина Крель то и дело сидел с простуженным Лешкой на больничном, Лешка рос, здоровел и орал не "мама", а "папа", проснувшись ночью, но когда жена, наконец, защитилась, Крель посмотрел однажды в зеркало и увидел маленькую аккуратную лысину, отросший живот, вечные патентные бюллетени на рабочем столе и полное отсутствие иных перспектив. Он обнаружил еще элегантную, похудевшую, собирающую научные данные жену, постоянно пакующую и распаковывающую чемоданы до и после симпозиумов. Жена Креля нашла узкую, неразработанную еще тематику и, застолбив, осваивала ее с невесть откуда взявшимся методичным упорством. Она поздно возвращалась с лекций, вставала тоже поздно, сразу усаживалась за стол и, если Крель не ходил накануне в магазин, пила чай с черствой булкой, одновременно выписывая формулы из книги. Она так втянулась в научную работу, что не интересовалась ни гостями, ни кино, постоянным спутником Креля так и остался Лешка, они ходили вместе в баню, катались на лыжах, и радостью и наградой Креля был Лешкин ясный взгляд, постоянно устремленный навстречу.